Коллекционер Валериан Величко — последний из могикан

Федор Пирвиц для Альманаха «Фамильные Ценности»

Валериан Величко родился 9 января 1874 года в семье московского нотариуса и был пятым ребёнком в семье. Начальное образование он получил дома, а потом, после окончания гимназии, поступил в Императорский Московский Университет на естественное отделение Физико-механического факультета, который окончил в 1897 году, после чего получил второе Высшее образование на медицинском факультете того же Университета.

Валериан Вадимович был врач-терапевт и очень хороший диагност. Как все старые русские врачи, он был универсалом и ставил диагнозы без ошибок. Помимо обычной практики, Величко также служил военным врачом во время Русско-японской и Первой мировой войн. У него была масса постоянных пациентов, которые верили только ему. В тесном коридоре его особняка сидели со скорбными лицами пациенты, а во дворе всегда стояло такси, чтобы везти врача к больному. Зарабатывал Величко большие деньги и все они шли на покупку икон и антиквариата. Зная об этом увлечении, благодарные пациенты дарили ему многое.

Внешне, Величко был изящный европейский старик среднего роста с усами, в чёрном пиджаке, серой вязаной жилетке и в чёрном галстуке с жемчужной заколкой. Похож он был и на Ромена Роллана, и на других европейских интеллигентов того поколения. Внешность он имел скорее петербургско-европейскую, а не московскую.

Валериан Вадимович и его родственники жили в ныне сожженном особняке, что на Большом Каретном переулке в Москве; его называли «дом Щепкина». В доме сохранялась мебель красного дерева 30-х годов XIX века, принадлежавшая еще первому владельцу дома — актеру Малого театра Щепкину. «На этом диване в гостиной сидел еще Гоголь», — говорил, улыбаясь в усы, хозяин. На стенах висели портреты предков Величко во фраках и шелковых галстуках, картины раннего Тропинина, рисунки Кипренского.

После Революции, семью Величко «уплотнили», то есть попросту подселили несколько чужих семей в их родной особняк — то была обычная советская практика. После всех уплотнений, Величко сохранили 5 комнат с отдельным входом. Им пришлось коллекцию картин и икон и книг переукомплектовать. На стены и в шкафы всё не поместилось, книги лежали повсюду завалами, старинные иконы укладывались штабелями (чтобы живописная поверхность икон не «цыркалась» друг об друга, каждая икона была упакована в газетку и перевязана накрест бечевкой), картины были свернуты в рулоны. В итоге, квартира превратилась в настоящий лабиринт с сокровищами...

Вот как описывает Наталья Семпер-Соколова в своих воспоминаниях дом известного врача: «Здесь можно заблудиться в узких проходах между шкафами и стеллажами, набитыми книгами: потрепанные бумажные корешки, потускневшее золото обрезов, кожаные переплеты, — хотя никто из Величко не был ученым, это была норма в жилище интеллигентной московской семьи. Протиснувшись, гость попадает в центр лабиринта — большую, но не менее тесную столовую. В середине окруженный шкафами квадратный стол со своими шестью солидными старинными стульями, покрыт скатертью, никаких клеенок! Коллекция редких чашек не за стеклом, а на столе, из них пьют каждый день сами и подают гостям без разбора. Невозможно описать „10 000 вещей“ на этажерках, полках и полочках, цветы на окнах, картины и все остальное. Последние носители старорусского духа, московских традиций в 1932 году».

В это время в особняке жили сестры и брат Величко, совершеннейший французский маркиз (судя по описаниям знавших его). Сам Валериан Вадимович был когда-то членом Английского клуба. Он говорил: «В клубе за соседним столиком со мною постоянно обедал сын Достоевского, и, к удивлению, он был вполне приличным человеком». Из этого видно, что Величко был очень консервативен и не считал писателя Достоевского за нормального приличного человека.

В российской живописи сцепленные пальцы рук или сутулые плечи можно встретить только у художников второй половины XIX столетия, когда моделью живописцу стали служить люди, не имевшие дворянской выправки (некоторые герои Крамского или Перова). Изящество поз в повседневной жизни считалось своеобразным знаком сословной принадлежности, более точным признаком “подлинности”, нежели костюм или прическа.

Величко и Льва Толстого опасался как тлетворной личности и «слуги дьявола», также он плохо относился к Петербургу и петербургской культуре, а балеты считал вертепами, где пляшут голые девки.

Величко был с детства связан с близлежащими храмами и монастырями. Изо всех этих храмов, когда их стали разорять большевики, духовенство стало передавать ему, как очень почтенному прихожанину, на хранение саамы ценные рукописи, иконы и утварь. В итоге, коллекция икон Величко стала лучшей в Москве. Также, Валериан Вадимович собирал древние монеты, мелкую пластику из бронзы, в его коллекции были итальянские портреты-профили эпохи Возрождения и большое собрание домонгольских крестов и змеевиков-оберегов, вырытых археологами из подземных кладов.

ТАЙНАЯ ЖИЗНЬ

Еще до революции, у Величко были контакты со старообрядцами. К официальной церковности он относился отрицательно. Когда начались большевистские гонения, то у Валериана Вадимовича стали служить на дому беглые старообрядческие священники. Они передавали множество икон и картин на сохранение, боясь арестов и конфискаций. Так, однажды привезли целый грузовик древних образов и ценных рукописей, сверху засыпанный овощами для маскировки.

Рассказывали, что дома у Величко, в угловой комнате, в углу, под отодвигающимся комодом, был сделан люк в подвал, и там был схорон, имевший лаз-выход на Цветной бульвар. На стене угловой комнаты висело зеркало в толстенной раме, которое открывалось как дверца, и туда, через деревянную трубу, спускали в схорон воду и пищу. В 20-е и 30-е годы в схороне прятались разные люди.

У Величко собирались и молились в задней комнате, часть которой была огорожена двумя старинными шкафами, которые открываясь, превращались в киоты, полные древних икон. Между шкафами было пространство с завесой. За завесой стоял ореховый столик, где лежало древнее, в серебре, Евангелие, кресты в жемчугах и серебряная с эмалью чаша из Сольвычегодска, XVII века. Все это скупил Величко после революции.

Известно, что секретная моленная Величко поддерживала связь с тайными скитами Поволжья и Прикамья. Где-то в глухих деревеньках за Волгой, среди полудикого инородческого поселения, прятались часто очень культурные люди, решившие уцелеть. Величко знал одного инженера, ждавшего ареста, и спрятавшего у знакомых одежду и документы азиата. Его вызвали в прокуратуру на Никольской, заставляли писать ложные доносы. Он вышел в туалет, стал ломать окно. Стрелок охраны в него выстрелил, он достал револьвер, застрелил охранника и бежал. Уехал на Памир, пас там овец и подал оттуда весточку.

Любые тайные собрания в 1920-е годы были под подозрением. Стукачей было множество, поэтому большинство катакомбных общин были разгромлены. Уцелели только те общины, которые имели мощное прикрытие в НКВД, который считал выгодным для себя иметь выявленные подпольные объединения, чтоб их было легко отслеживать.

Большевиков Величко терпеть не мог. Но как врач лечил всех подряд, в том числе и семьи красных бонз (в архиве сохранились его пропуска для входа на территорию Кремля с 1918 по 1922 год). В этом одна из причин, что его не арестовали, а коллекцию не раздербанили. Вторая причина уцелевания Величко — это художник Павел Корин. Корин был близко связан с семьей Максима Горького, влиятельного пролетарского писателя.

ЗАВЕТЫ ВЕЛИЧКО

Валериан Вадимович был носителем идей среднего русского дворянства, их независимого, обособленного от императорской власти существования в своих имениях, где помещики жили в единении со своими крестьянами. Величко считал, что вся беда была в том, что часть господ не жила в имениях, и там правили нерусские шкуродеры управляющие, которые ожесточили крестьян.

Вплоть до пятидесятых годов старики-крестьяне возили ему из окского имения Величко фрукты и овощи из его конфискованного сада. Везли мешки на плечах, целовали барину руку, а потом целовались в щеку.

Врачебная практика дала Величко большой жизненный опыт: он хорошо знал людей, их изнанку, но все им прощал, так как считал людей в большинстве своем морально слабыми и априорно глуповатыми, ограниченными эгоистами. Он учил: «Не участвуйте ни при каких обстоятельствах в злых делах. Ни за какие блага и деньги не делайте зла. Если у вас будет трудная жизнь, но вы не участвовали ни в чем позорном, то вы прожили хорошую жизнь». Вся семья Величек была на редкость духовно независима, ни перед кем никогда не унижалась, и, если надо, умерли бы достойно.

Окружавшая Величко сталинская действительность была причудлива и жестока, он был в ней белой вороной. Величко говорил об истреблении своего народа и Церкви так: «С 1917 года русские оказались в положении южноамериканских индейцев, истребляемых католиками. Кто мы теперь такие? Мы — бесправные индейцы, на которых охотятся кремлевские звери». Таким образом, Величко чувствовал себя одиноким благородным вымирающим животным, окруженным одичавшими советскими зомби.

Атмосферу такого самоощущения хорошо передают мрачноватые воспоминания ученика Величко, художника Смирнова (фон Рауха): «Суздаль... В каменном двухэтажном Сестринском корпусе тогда была богадельня, и бритые — от вшивости — старухи, разделившись на 2 партии, постоянно дрались табуретками и страшно орали матом, отчего поднимали стаи галок. Это было вопиющим диссонансом прекрасному ансамблю храмов».

Зимой 1956 года Величко сильно простудился у себя на даче на Николиной горе и скоропостижно умер. После смерти врача-коллекционера, лучшие иконы забрал себе Павел Корин, в свое собрание, потом еще кто-то из реставраторов набежал, так коллекция и разошлась по разным музеям и библиотекам. Сестра Величко, Зоя Вадимовна ходила в маразме и только считала связки серебряных боярских пуговиц с бирюзой, и все считала, сколько их осталось, не замечая, что из дома вывозят сокровища машинами.

После смерти Величко пришел участковый милиционер и строго сказал, чтобы бродячие попы к вам больше не ходили и сборищ не устраивали, это все безобразие терпели только пока был жив доктор, из уважения к нему. Смирнов (фон Раух) пишет: «Я часто вспоминал, как мы там молились, держа в руках тоненькие свечки, как после служб пили чай в столовой с крыжовенным вареньем с дачи на Николиной горе. Поразительно, что так долго в большевистской Москве сохранялся подлинный очаг старорусского гостеприимства и благочестия».