Мир в котором я единовластный хозяин.

Он первым заманил к себе на сцену известных артистов, неразрывно связанных с традициями репертуарных театров: Армена Джигарханяна, Наталью Гундареву, Валерия Гаркалина, Сергея Юрского, Ольгу Волкову, Татьяну Васильеву. Дальнейшие шаги отечественной антрепризы связаны с Международным агентством «Арт-Партнер XXI». Его агентством. Кстати, слово «арт», в различных сочетаниях мелькавшее в названиях многочисленных фирм, впервые появилось на афишах благодаря опять-таки Роберману. Его придумка. Сегодня он — глава «Арт-Партнер Синема», чьей главной задачей является защита интересов актеров в области кино, телевидения, рекламы. Ему доверяют десятки лучших артистов, десятки кино- и телестудий, рекламных агентств и сотни, нет – тысячи зрителей. Не случайно образно-смысловой элемент логотипа обоих «Арт-Партнеров» – аист, заботливо распростерший свои крылья над зрителями, актерами, продюсерами. Ведь аисты вьют гнезда на крышах только надежных, прочных домов.

Зайдя в кабинет Робермана, я по инерции плюхнулась в кресло и только потом оглянулась. О боже! Так это же настоящий музей! Я решила отложить разговор о делах театральных на потом. Ибо в это момент ни о чем другом думать не могла.
— Леонид Семенович, не обидитесь, если сменим тему? Не знала, что вы коллекционер! Это маниакальная зависимость или от случая к случаю?
— Моя мания – это театр. Если бы я мог сегодня уйти от театра, не зависеть от театра, если бы я мог не заниматься театром, я был бы самым счастливым человеком! Но не могу. И ничем не умею зарабатывать кроме театра. Мне не жаль тех людей, кто ушел из театра в 90-е годы, когда театр обнищал, и люди театра обнищали, и все, у кого обнаружились гены предприимчивости, предпринимательства, использовали возможность реализовать себя в чем-то другом. Я за этих людей рад. А вот тех, кто не смог уйти из театра, мне очень жаль. Потому что в современном театре невозможно до конца реализоваться, всегда не хватает своих ролей, к тому же невозможно стать по-настоящему богатым, потому что никогда театр не станет доходным местом.
На мой взгляд, среди тех, кто остался работать в театре и будет работать дальше, очень сложно найти полноценного, уравновешенного, гармоничного человека, которого устраивало бы его положение. Театральные актеры, пусть они меня простят, психически не совсем здоровые люди, и находиться среди них всю жизнь – не самое лучшее времяпрепровождение. Как человек, пропускающий все через себя, я безумно устал от их метаний. Мне нужно было что-то уравновесить. Это происходило неосознанно. Я только теперь понимаю, почему у меня возникла тяга к коллекционированию. К покою, который исходит от старинных вещей. Назрела внутренняя потребность в неком мире, в котором я чувствовал бы себя свободным. Мир, независимый от моих эмоций и от эмоций людей, связанных со мной театром, мир, в котором я был бы единовластным и полноценным хозяином. И сам бы назначал себе роли – господина, слуги, проживая разные жизни. Предметы, которые появляются в моей коллекции, – не иллюстрация, не фон. Это непосредственные спутники моей жизни, которые являются в какой-то степени определяющими то или иное состояние и настроение, помогают мне, если нуждаюсь, обрести душевный комфорт, в какой-то момент отстраниться, ограничить себя общением с ними и мысленно уйти в другую от театра сторону.
— Помните первенца коллекции?
— Прежде всего, никогда не забуду виновника. Бориса Щербакова. Он к этому времени погрузился в строительство собственного дома. Важно отметить – дома деревянного. Потому что все, что составляет настоящее в жизни Щербакова, – это дерево. Он постоянно что-то вырезает из деревянных досок, он на них рисует, делает предметы интерьера, и, естественно, строя настоящий деревянный дом, он хотел его наполнить настоящими, подлинными вещами. Куда бы мы ни приезжали с театром, Борис сразу узнавал, где антикварный магазин. И начиналась охота. И в этой охоте я принимал непосредственное участие, потому что как продюсер был полной обслугой этого процесса – корректировал время, маршрут, обеспечивал транспорт. Так я невольно заразился. И начал копировать: смотрел, что разглядывал Щербаков, покупал вслед за Щербаковым то, что после него оставалось, а оставалось, должен вам сказать, немного.
Коллекция началась с копий. И только со временем я начинал узнавать ценность того или иного предмета. А вначале собирал буквально все, что мне приходилось встретить на этом пути. Постепенно сопровождение превратилось в привычку, без которой я уже не мог обходиться. Дальше – хуже: охота стала необходимой частью проведения гастролей. Никто из артистов не знает, что на самом деле иногда маршруты наших гастролей определялись не тем, где больше платят за наши спектакли, не тем, какие исторические места нам предстоит посетить, – они определялись только одним: где же еще может что-то остаться интересное для коллекционера. Если у меня на выбор был Петербург (где давно все подчищено, поделено, вывезено) и, допустим, Магнитогорск, я выбирал второе. И пусть простят меня мои артисты! Я мог себе позволить выбор, продиктованный личным пристрастием. Затем я стал выбирать не только города, но и спектакли, в которых не было актеров-охотников, похожих на меня... Потому как, если мы оказывались с Щербаковым либо с Любой Полищук вместе, мне приходилось придумывать нечто такое, чтобы успеть до них проехать по «заповедным» местам, потому что после них делать уже было нечего. Они были не просто охотниками – настоящими «ворошиловскими стрелками»! Но с разным прицелом. Любу в меньшей степени интересовали предметы утилитарного значения, ее пристрастия были связаны с сервизной красотой, с ее отсутствием в бывшей жизни, когда приходилось есть на расстеленной газетке из общепитовской посуды, поэтому Люба опорожняла все, что касалось фарфора, серебра. Борис искал что-то неконкретное, но «вкусненькое». Я был вынужден их обманывать, но с каждым разом это делать становилось все труднее. В конце концов брал на выезд такой спектакль, где не было ни того, ни другого, ни третьего. Или первым «гнал лошадей».
— Неблагодарный ученик!
— Это же страсть... Ее не делят. Поиском своих вещей надо вообще заниматься поодиночке. Я только вначале по наивности думал, что когда со своим знаменитым артистом что-то покупаю, то наверняка сбросится цена. Убедился, что нет. В Киеве на Андреевском спуске нашел фантастической красоты утюг за 450 гривен. В гостинице честно признался Борису: «Нашел утюг, но очень дорого стоит». Попросил: «Ты его купи для меня, тебе наверняка продадут значительно дешевле». Пришли. Я остался в стороне наблюдать. Борис спрашивает: «Сколько?» Ему говорят: «700 гривен». Я не выдержал: «Вы же мне только что го¬ворили — 450». «Так это для тебя 450, — говорят, — у тебя-то денег больших нет, видно сразу, а он-то знаменитый, у него деньги есть».
После этого я понял, что наши дороги окончательно разошлись. К этому же времени из всего многообразия предметов стали форми¬роваться тематические коллекции. Одна из них — весы.
— Вы, наверное, по гороскопу Весы?
— Нет, Дева. Возвращаясь к моей жизни и вспоминая моего отца, работающего бухгалтером, его подробнейшие, точнейшие записи, калькуляции, я понимаю, что страсть к цифрам, к точности, к измерениям, в том числе к распределению этого времени, – это связано с ним.
Весы всегда строго соответствовали своему утилитарному назначению. От него зависел размер и дизайн. Почтовые, торговые, аптечные, ювелирные весы. Большие, средние, миниатюрные. Необычной конфигурации, украшенные орнаментом и предельно простые. Последние – русские весы, к ним не применимы слова «ажурность» и «изящество». Тонкость и проработанность каждой детали. Вы никогда не ошибетесь, когда посмотрите на весы, кому они принадлежат. Можно не определить, в какой стране они произведены – в Австрии или Германии, но точно отличите русского производителя. И у меня есть практически все весы, которые продавались в России.
Леонид Семенович завалил меня всевозможными чашечками и гирьками, а заодно и счетами, изготовленными из редких пород дерева и натуральной слоновой кости. Увенчал эту коллекцию старый кассовый аппарат.
— Я очень ревностно относился к поездкам актеров, не связанным с нашим общим делом. И когда Сережа Безруков сообщил, что отбывает в Японию на месяц – погулять, посмотреть, пожить, бурю восторга это не вызвало. Но не отпустить – невозможно. Вернулся Сережа, а у меня как раз день рождения, дарит он мне уникальную вещь, о которой я и представления не имел. Все знают, что кроме весов есть еще безмены, но, увидев японский безмен 15-сантиметровой длины, напоминающий игрушечную детскую шпагу, я обомлел. И все простил. Уникальнейшая вещь, которую в России встретить невозможно. И, как потом выяснилось, Сереже не одну лавку пришлось обойти, чтобы пополнить мою коллекцию весов этой редкой вещицей.
Затем я подчинился своей интуиции. Меня тянуло к вещам походного обихода. Эту часть коллекции открыли походные чернильницы, походные пепельницы. Так появился полный арсенал дорожных предметов, предназначенных для перевозки. Но все эти вещи в отличие от весов должны были не только функционально обеспечивать ком¬форт, но и своим внешним видом демонстрировать уровень их владельца, отражать принадлежность к определенному классу. При изготовлении дорожных аксессуаров, прежде чем приступить к работе, мастер как психолог обдумывал каждую мелочь, он знал наверняка, что, например, его превосходительству нужен именно такой несессер с таким вышитым карманчиком и никакой другой. И здесь не было мелочей. Если бумага, то определенная: с вензелем или каким-то рисунком. Человек заказывал бумагу для себя и только, и очень серьезно обсуждался, как теперь говорят, дизайн этой бумаги и даже запах.
Видите старинный будильник? Тоже дорожный. Кожаный футляр со стеклом. И всего одна часовая стрелка. А вот фантастической красоты походным бюро, кстати, XVII века, не могу не похвастаться: купил за 2 копейки в Нижнем Новгороде. Эта была рухлядь, я отдал ее реставратору, еще не понимая ценности этого предмета. У меня очень часто так получалось. Выбирал интуитивно и попадал в десятку. Так и в театре: гениальный спектакль может поставить либо человек, который ничего не знает в режиссуре, над ним ничего не довлеет, он слушает только себя, либо, наоборот, который знает все и на основании прошлого опыта может создать нечто новое, непохожее на все остальное. И в то же время срабатывает чутье: мое, не мое. Вижу, ценная вещь, но почему-то именно эту вещь я не могу купить. Дух чужого, некая чужеродная энергетика. В другом месте встречал вещь аналогичную и тут же покупал.
— Какой находкой из области «мое» особенно гордитесь?
— Граммофоном. Разные встреча¬лись. Мимо проходил. Этот сделан где-то в период с 1885 по 1889 год. С ним произошла действительно особенная история. Я не искал граммофон. Я с ним неожиданно встретился. Искал гардероб для спектакля, в одном мага¬зине, уже уходя, спросил продавца: «Что это за пыльная коробочка стоит на верхней полке? Что там внутри?» Продавец немного смутилась, оказывается, просто забыла или не знала, что это такое. Пошла в подсобку за лестницей, спустила коробочку, открыла – а это граммофон! И я понял, что приходил не за гардеробом. А именно за ним. Он был старенький, поломанный, каких-то не хватало деталей, и мне любезно предложили мастера. На следующий день продавщица передала мне, что мастер просит про¬дать ему этот граммофон. Я отказался. Через час она мне перезвонила и сказала, что он удваивает цену. Нет. Нет. Нет. Цену утроили. И в конце концов подняли в двадцать раз!!! Но я уже не мог сдаться. Эта была теперь моя вещь. Кстати, знаете ли вы, что первые пластинки не были плоскими? Это были круглые валики, которые надевались на штырь, и таким образом считывалась мелодия. Причем валики делали одноразовыми с одним музыкальным произведением. И лишь со временем пластинки стали все более плоскими, изменились в размерах.
— Это тот самый штырь?
— Ха-ха. Можно ставки делать. Никто не догадается, что это за штука. Старинная мухоловка! Сюда заливался сироп, а сюда мухи залетали и уже не могли выбраться. Вот так выглядели предки липких лент, свисающих с потолка.
А вот другой штырь – это один из образцов «щелкунчика» для раскалывания орехов. На самом деле все эти штучки – уже умирающая часть истории. Ведь сохраняются в основном большие предметы – мебель, одежда, а не мелкие вещи. Хотя с младенческих лет нас окружают мелочи, но мы их забываем, выбрасываем, не храним. Они исчезают, приходят в негодность. Мелочи для меня являются определяющими коллекцию. Наверное, это тоже пришло из театра. По словам, по диалогам ты переконструируешь того человека, про которого написал драматург. Так же и здесь – по этой детали ты переконструируешь этот народ, это время, эту жизнь. Моя коллекция состоит из предметов, которые не всякая бабушка уже помнит, для чего они сделаны и в каких случаях применяются.
— Вы все время возвращаетесь к театру... А есть ли в коллекции предметы, к которым вас напрямую подтолкнул театр?
— Да. В свое время я закончил режиссерский факультет ГИТИСа. В одном из первых спектаклей по пьесе Булгакова «Кабала святош» был момент, когда слуга Мольера гасит свечи. Меня заинтересовало, как и что использовали в этих целях в те времена. Нашел, клянусь вам, целый ряд специальных щипцов для гашения свечей – вот они. И так приятно было поразить актеров – показать настоящие щипцы для высоких свечей, маленьких, для канделябров. Щипцы для свечей притянули к себе другие – для вскрывания лангустов, устриц, для сахара. Я все время искал щипцы. И перешел на щипцы для завивки усов. Усных — огромное количество моделей. Узнал, что очень редко, но попадаются щипцы, инкрустированные драгоценными камнями. Но такие нигде не попадались. И вдруг Борис Щербаков приносит мне шикарные, драгоценно «обшитые» щипцы! У него хватило духовной щедрости, чтобы не оставить их себе и сделать мне такой шикарный подарок! В конце концов он сам виноват, что я стал коллекционером!
А сейчас у вас в руках точилки для заточки лезвий. Их у меня много. Люблю бриться.
Это один из первых миксеров. Что-то вроде ручной мешалки для холодного десерта. В первую очередь – мороженого. Первую мешалку изобрела американка Нэнси Джонсон в 1843 году. По периметру запускались лед и соль, остужающие требуемую смесь. Джонсон не сообразила запатентовать свое изобретение... На основе ручных мешалок в США где-то в 1851 году появилась первая коммерческая линия по производству мороженого. В справочниках фигурирует имя ее создателя – Джейкоб Фассл. Первая механическая мешалка – то есть миксер – появилась лет через пять в Австралии.
Давайте я вам задам вопрос! Чем вы увлекаетесь? Может быть, найдем что-нибудь старинное из сферы ваших интересов.
— Фотографией.
— Есть! — закричал Леонид Семенович и подскочил на месте. Затем бросился в дальний угол и извлек из него какое-то маленькое и непонятное приспособление.
Это первая вспышка! Вы, наверное, знаете, что светописью (именно такое название фотография получила в России) мог позволить себе заниматься лишь человек очень обеспеченный? Дорогое занятие. К тому же фотограф должен был разбираться в физике и химии. Эта крошечная вспышка работает от магния. Сейчас покажу. Встаньте напротив. Смотрите. Поджигаю, и вот она – искра!
Эффект превзошел мои ожидания. Что-то взорвалось, свет вспыхнул и погас. Задымило и запахло паленым. Честно говоря, я испугалась. И попросила кофе, чтобы перевести дух. Усадив меня за письменный стол позапрошлого века, Леонид Семенович занялся моим просвещением.
— Рождение вспышки началось с магниевой проволоки, кажется, в 1864 году. Потом начались эксперименты со смесью порошкообразного магния и хлорида калия, при горении их возникал очень яркий свет в течение короткого промежутка времени. Эта смесь использовалась как переносной источник света. Так и называлась – магниевая вспышка. Само понятие «вспышка» утвердилось ближе к 1886 году. Все бы хорошо, но съемке мешал дым. Прошло еще с десяток лет, пока не появилась магниевая лампа-вспышка уже в виде стеклянного шара, наполненного кислородом, с электрическим поджигом. Вот такими были прапрапрабабушки вашей вспышки.
— Каким вы видите будущее вашей коллекции?
— Я мечтаю создать Музей контрафакции. Такого нигде нет. В любом музее должна быть исключительность. Если мне Бог даст удачу, время и денег, я открою музей контрабандистов. Каждая вещь – это не только результат профессионализма и одаренности какого-то конкретного человека, это и отражение событий определенного времени. У меня уже есть алюминиевый утюг...
— Он-то тут при чем?
— Когда запрещалось вывозить алюминий за границу, а он ценился дороже золота (если не ошибаюсь, Ломоносов был награжден не золотым крестиком, а алюминиевым), чтобы вывезти его за границу и продать, умельцы сделали этот утюг. Им невозможно гладить, он бы расплавился, но таможенники не обратили на него внимание. Утюг как утюг.
У меня есть фляга плоская, полукруглая, точно облегающая живот, она надевается на подвязочках и становится совершенно незаметной под одеждой.
Леонид Семенович приподнял рубашку и продемонстрировал чудо-флягу.
— Вряд ли она вам понадобится в современных условиях. А, кстати, в жизни, в быту вы пользуетесь чем-нибудь из своей коллекции или это только экспонаты, дополняющие вашу индивидуальность?
— Я не испытываю потери индивидуальности и без них... Да, в моем детстве и юности не было изящных искусств. Во всем был аскетизм. И как компенсация – страсть к коллекционированию.
Когда я учился в институте, жил в общежитской комнате с двумя испанцами. И за несколько лет не выучил ни одного испанского слова. А зачем? Я не сын партийного функционера, знал, что никогда не попаду за границу, ни к чему этот чужой язык. Сегодня я в совершенстве владею испанским языком, знаю немецкий, шесть лет проработал в Испании, Франции, Германии. У меня есть свой дом. Семья. Любимая работа. Театр, в котором вся моя жизнь. В музыке есть форма – рондо, когда все должно столкнуться в этом круге. Когда я пригласил в наш дом дизайнера, он увидел кровать и сказал, чтобы я ни в коем случае ее не выбрасывал. Да я и не собирался этого делать. Он решил построить интерьер от этой моей кровати.
— Заинтриговали!
— Все очень просто. Опять театр. Нужна была кровать для чеховского спектакля. Обзванивал знакомых по всем городам России. Меня спрашивали, как она должна выглядеть, и я почему-то описывал свою кровать, которая была у меня в детстве. Это мне казалось таким далеким прошлым... Не чеховским, конечно. Кровать, которую мне нашли, была сделана в 20-е годы и переходила по наследству. Нашли ее в Рязани, у одного деда в гараже. Но есть одно очень важное условие, предупредили меня: у него целых две кровати, и он не продает их по отдельности. Подумаешь – беда! Поехал и купил две кровати. Одну – в театр, другую – поставил к себе. Когда дизайнер показал мне проект, я увидел свою детскую комнату!
Трудно поверить! Это были другие предметы, но это была моя комната! Одна кровать изменила настроение всего дома, она сохранила тот мир, с которым я не хотел расставаться. И теперь уже не расстанусь никогда.

Автор Дина Радбель.