20 октября. 18:30.Вечер, посвященный творчеству Александра Алексеева

Застывшая анимация

«„Ночь на Лысой горе“ была „оживленной гравюрой“ — так мы ее и назвали. На живопись смотришь, находишь ее прекрасной и смотришь снова. Я думаю о мультипликационном кино в тех же выражениях! Интрига очень мало меня интересует. Для меня главное — тема моего произведения, то есть движущийся образ». Так писал об одной из своих самых известных работ Александр Алексеев (1901-1982) — французский художник русского происхождения, вошедший в кинословари всего мира как создатель оригинальной анимационной техники, «игольчатого экрана», и самый неповторимый мультипликатор в истории кино. Парадоксальным образом эта формула рождения движущейся картинки применима и к книжной графике Алексеева — только вектор движения будет обратным: эти листы суть остановленное мгновение.

«Братья Карамазовы» и «Доктор Живаго», «Анна Каренина» и «Пиковая дама», «Слово о полку Игореве» и «Народные русские сказки» Афанасьева. Джентльменский набор русской литературы (Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Пастернак) и точечные заходы в иные культуры — Эдгар По, Андре Моруа, Жан Жироду, Леон-Поль Фарг, Гофман, Жюльен Грин. Роскошные издания, рассматривание иллюстраций в которых есть процесс если не равный чтению, то уж точно сопоставимый с ним. Утонченная графика, виртуозная техника, игра с параллельными литературным изобразительными сюжетами (мотив то там, то сям возникающих рук или сжимающего горло и пространство ряда домов, или развитие узкоспециального вроде бы приема — расплывающегося пятна, дымки, из которой могут составляться и снег, и мороз, и тело, и облако), «мерцающие формы», перетекающие друг в друга тени — все это создает в книге вторую реальность. Которая, если книгу не читать, а перелистывать, легко становится первой. И складывается в некий фильм.

В своем кино Алексеев, по собственному признанию, оживлял музыку. В своих книгах он оживлял слово. Лучше всего это видят как раз кинематографисты: для испытавшего сильнейшее влияние художника Юрия Норштейна в иллюстрациях к «Доктору Живаго» очевиден «запах мороза, запах шпал». Для самого Пастернака иллюстрации Алексеева были визуальным даром из прошлого: «он напомнил мне все то русское и трагическое, что было в истории, все то, о чем я позабыл».

Эта чувственность восприятия книжных работ Алексеева тем более неожиданна, что сам художник видел себя тут мастеровым: «Я ушел из книжной гравюры в анимацию потому, что в возрасте 30 лет я почувствовал, что все больше становлюсь ремесленником, знающим, что он будет делать, уже имеющим репертуар своих трюков, своих понятий, своих концепций книжной иллюстрации или гравюры». Если это и так (а ранняя графика, в которой, как в учебнике, обыгрываются дары то ар-деко, то сюрреализма, то экспрессионизма, вполне позволяет в это поверить), то параллельные с кино или самые поздние его работы говорят скорее о сплавлении опыта в двух искусствах, чем об их размежевании.

Искушенный кинознанием зритель сегодняшней выставки отделять одно от другого явно не станет. Книжный Гоголь Алексеева и его же кино-Гоголь существуют для нас в одном пространстве. Что справедливо, но иногда все же немного жаль. Александр Алексеев был одним из последних могикан русской, еще мирискуснической традиции книжной иллюстрации. Желто-белые ряды казенных домов, тусклый свет Невского проспекта, хруст снега под ногой — все это, хоть и обернутое в стиль какого-нибудь совершенно французского Мазереля, наследует аскетической петербургской графике. Даром что выросший на Босфоре, протомившийся в стенах кадетского корпуса и покинувший Петербург в 17 лет юноша той самой родины, о которой грезил потом всю жизнь, почти и не видел.

Кира Долинина (Журнал «Коммерсантъ Weekend», №32 (3628), 26.08.2011)