Фотограф, который не видел своих фотографий...

Фильмы, которые он снимал, выходили без названий. Под номерами. Артисты в этих фильмах не снимались. Да и вообще в кадре не было людей, только — бомбы ядерные, водородные...
Оператор Махмуд Рафиков работал в закрытом пространстве закрытого кино. Да и сам он был закрытым человеком. Фильмы под грифом «совершенно секретно», подписка о неразглашении на сорок лет — привели к тому, что даже коллеги не знали, чем он раньше занимался. Шесть лет его камера ловила «улыбку смерти» 40 ядерных и термоядерных взрывов, «любовалась» баллистическими ракетами и атомными подлодками....И только сейчас, полвека спустя, отважный оператор делится своими воспоминаниям.

История эта берет начало в 1947 году. На стол Берии неженская рука положила несколько конвертов с анкетами кинематографистов Московской киностудии научно-популярных фильмов. Анкеты «решали» — кого допустят, кого — нет, из означенных в них товарищей, к секретным работам особой государственной важности. До сих пор остаётся тайной, чья это была инициатива — самого Берии, Курчатова или кого-то ещё, но летом 1949 года группа кинематографистов выехала на Семипалатинский атомный полигон для съёмок испытаний первой советской атомной бомбы...
Махмуд Мухамедзянович Рафиков отправился в свою первую «творческую» командировку за номерной картиной в 1951 году, сразу после ВГИКа, где выучился на оператора. Жизнь ему «подпортили» два незаконченных авиационных института — уфимский и московский. Оператор, к тому же разбирающийся в авиации, в приказном порядке был направлен «на закрытую тему». Хотя во ВГИКе славился музыкальными способностями и даже пел в консерваторском хоре. Он то мечтал снимать музыкальные фильмы...
— Время было такое, ни с кем не поспоришь — вспоминает Махмуд Мухамедзянович, — только что раскрутили дело врачей, я еще толком ничего не понимал, мне было сказано жестко: «Тебя 15 лет учили бесплатно, так уж, изволь, поработать на государство! Государство знает, где твое место!».
Погрузили нашу группу (осветители, режиссер, операторы, звукорежиссер и я — ассистент у всех сразу) на Ярославском вокзале в два вагончика. Пункт назначения: Капустин Яр, ядерный полигон, напротив Волгограда (тогда Сталинграда). Но об этом мы узнали только по приезду. Кто-то у окна заметил: «Второй раз Тарасовку проезжаем. Крутимся вокруг Москвы». Напряглись, что за ерунда такая! Ну, думает, надо расслабиться, поесть, музыку послушать. У нас был первый послевоенный радиоприемник «6-Н-1». Под столик приспособили магнитофон «МАГ — 8». Ловим музыку, вдруг, слышим голос «вражеский»: «Сегодня из Москвы поездом отправлена киногруппа на съемки секретных испытаний, связанных с ракетостроением». Мы обалдели! Как такое может быть? У нас же засекреченная командировка! Нам ничего не сказали, не имели права сказать, а там уже все знают!
Ночью нас перецепили к другому товарнику. И, мы, наконец, куда-то двинулись. Только оказавшись на месте, мы оценили и свое месторасположение, и степень секретности. Это было хозяйство Сергея Павловича Королева. Здесь «сочинялась» первая ракета....
— С чего начинали? Помните первую съемку?
— Там шла серьезная работа по подготовке ракеты P-1, Р-2. Она никак не хотела взлетать. Не могла даже оторваться со старта. Мы снимали с разных точек: моменты сборки, моменты не взлета — очень подробно, тщательно. Наша съемочная техника не позволяла одному или двум операторам справиться с поставленными задачами. Операторов было пятеро. Когда ракета, наконец, взлетела, группа наша разделилась. Одни снимали на старте, другие (в том числе я) на месте приземления. Мы догадывались, что это очень опасно, тем более, что находились рядом с бункером, где на глубине 12 — 16 метров прятались наблюдатели — генералитет. Мы были ориентированы на черный столбик в двух километрах от нас, он галкой такой жирной торчал из снега, а кругом белым-бело. И очень холодно.
— С заданием справились?
— Нет. Ракета нас подвела, не долетев 4 км. Взрыв прогремел где-то сзади, за нашими спинами. А потом скандал вышел. Открылась дверь бункера, вышли генерал, а следом адъютант. Один из наших оператор набросился на генерала: «Вот вы попрятались, а если бы ракета упала на наши головы? Что тогда?». Генерал закричал: «Убрать операторов! Вон!». Я быстро отреагировал: «Нас отправил Королев. У него спрашивайте, прежде чем гнать». После моей реплики они ушли в бункер. Изрядно замерзнув, мы ждали решения нашей участи. Минут через 15 вышел адъютант, походил кругами вокруг нас, о чем-то напряженно думая. Потом приблизился ко мне и сказал тихо, чтобы услышал только я: «Королев сказал, что генерала он может убрать, а операторов — нет». Очень скоро эти ракеты научилась взлетать. И тогда началась следующая стадия — отработка приземления.
— Каким вы запомнили Королева? Говорят, строгий был, боялись его.
— Он был не только ведущим конструктором, но и действительно очень строгим, даже жестким администратором. Ему подчинялся огромный коллектив. Мне кажется, что для него мелочей не существовало. Важна была каждая деталь. Из нее строилось целое. Конечно, все его боялись. Но это не очень точное определение. Его слово всегда было уместным, безусловно, правильным, что всегда вызывало уважение. Любое желание ослушаться исчезало немедленно, само — собой. Королев считал, что если каждая ступень производства ракеты не снята на кинопленку, то работа все — равно, что не выполнена. Ведь не случайно эта секретная организация обратилась на киностудию «Моснаучфильм». Потому что все приемы научного киноисследования были сосредоточены именно здесь. По этой же причине правительство обратилось с программой Игоря Васильевича Курчатова к «Моснаучфильму». Курчатову с целью научных исследований требовалась авиационная съемка. К этому времени (1954 г.) я снял несколько картин, побывал на Севере, облетел весь ледовитый океан, побывал на СП -3, СП — 4, и получил тарификацию оператора. Я был истребован с ракетного полигона на ядерный полигон в Семипалатинск, к Курчатову.
— Вы работали в русле знакомых задач или получили новый опыт?
— Именно здесь (и такое не могло больше повториться) я катался верхом на атомной бомбе...Авиационный гарнизон, который обслуживал атомные испытания, находился в Жана-Семей, в 15-ти км. от Семипалатинска. Мне поручили снять «начинку» атомной бомбы. И вот я ее впервые увидел, такую правильную, каплеобразную. Молодой, смелый, даже отчаянный, я с пылу — жару (ради эффектного кадра) залез на эту бомбу верхом. Хорошо, что она была без атомной начинки, правда, я об этом не знал. Когда эту начинку подвезли, я снимал, как она помещается в каплеобразный «чехол». Затем подготовленную к взрыву бомбу на тележке подвезли под самый гигантский по тем временам самолет «ТУ-16». Процедура подвешивания бомбы под «брюхо» самолета для меня, как и для каждого из работающих здесь людей, — настоящее испытание на полноценность психики. Участники установки подшучивали друг над другом, старались расслабить нервное напряжение. Бомба находилась от меня на расстоянии 10 метров. Отсняв под «брюхом, побежал к самолету „ТУ -4“, с которого надо было снимать сам взрыв с высоты 5км. Ох, как неудобно было работать! Кругленькие окошечки, мутные стекла. Самолет сбрасывал бомбу с высоты 12 км., и она летит в свободном падении почти минуту. Пилоты точно знают, когда произойдет взрыв и подают сигнал. Особенно неприятна первая стадия взрыва. Вспышка ослепляющая, все равно, что вывести длиннофокусный объектив на солнце. Да и смотреть на этот свет очень опасно. Я снимал длинными кусками со штатива на французскую камеру „Debrie –L“, позволяющую через пленку наводить на резкость. Я поснимал еще с этого самолета раза два-три, а потом мне выдели „свой“ авиатранспорт. По моей рекомендации в боковине самолета вырезали окно: 50 на 60 см., чтобы влезли три объектива. Расстояние до объекта зависело от мощности взрыва, его рассчитывали ученые. До взрыва атомной бомбы — от 3-5 км, водородной авиабомбы — все 25 км. Съемка из моего окна была очень опасна, потому что самолет испытывал эффект опрокидывания от ударной волны, сползал в правый бок. Тогда ведь техника была другой: оптический глазок киноаппарата не имел губчатой резины. О железную лупу окуляра лицо разбивал в кровь, под глазом сидел вечный синяк. С самолета снимал и первую водородку. Наша первая взорванная водородка (1953 год) имела размеры в двухэтажное здание. Она не помещалась в самолет. Но благодаря активным разработкам ученых, конструкторов в ноябре 1955 года удалось сбросить первую авиаводородную бомбу. Мы тогда опередили американцев, они поняли, какой силой мы обладаем и „успокоились“.
— Ваша «съемочная площадка» окончательно переместилась на небо?
— Был единственный случай, когда я снимал с земли. История невеселая. Ядерная боеголовка стояла на вышке. До взрыва оставалось 10, 9, 8 — секунд. На 6-ю секунду включаем камеры. И, вдруг, вместо мощного гриба выскочила поганка на длинной ножке. Стоит вся в дыму. Как таковой — взрыв — не состоялся. Мы в растерянности. Приехали Курчатов и начальник особого отдела Валентин Петрович Поляков. Говорят: «У нас это первый отказ, взрыв не получился». И попросили (приказ в данной ситуации не этичен) подлететь на вертолете и снять дымящуюся атомную бомбу со всех сторон. Предупредили: «Имейте в виду, она может взорваться в любой момент. Кто полетит?». Коллектив хором посмотрел в мою сторону, поскольку всей авиационной съемкой занимался только я. Был я тогда еще человеком несемейным, чего терять... Только поставил условие, чтобы полетел помощник, чтобы перезаряжать камеру КС -50Б. На вертолете «Ми -4» пролетели на расстоянии 50-ти метров над неразорвавшейся бомбой. Позже я узнал, что она предназначалась в качестве ядерной боеголовки для торпеды. Свою работу выполнил: по кругу сделал панораму со всех сторон. Когда попросил пилота приблизиться еще ближе, он матюгнулся, мол, у него семья, дети. А я был готов и ближе... Этому пилоту дали Героя Советского Союза. Он за меня переживал, подвел к своему командиру дивизиона, тот меня обнял и сказал: «Я бы вас представил к награде, но вы человек гражданский, не военный. Не могу». Ну, да ладно. Вот обидно, что тех фотографий не видел. Снимал на черно-белую пленку, обрабатывали ее на полигоне в маленькой проявочной. И тут — же с фотографиями работали ученые. А мне на все просьбы посмотреть, отвечали «Не положено!». Я пытался убедить: «Если посмотрю, буду снимать лучше. Хочу увидеть свои недостатки». Отвечали: «Все хорошо, лучше не надо». На полигоне никто не имел права задавать дополнительные вопросы. Основной материал — цветной — обрабатывался в лаборатории около Киевского вокзала. Но и до него мы добраться не смогли. Не положено.
— Как часто вы выезжали на взрывы? Сколько взрывов, в среднем, в год, в месяц? В каких условиях вас содержали?
— В течение трех месяцев мы снимали 8-10 взрывов. Нас очень хорошо кормили, кстати, мы все обедали в одной столовой, в Доме офицеров. Курчатов с учеными, которые периодически приезжали, столовались в отдельной комнате, в которую попадали через наш зал. Сервировка у всех была одинаковая: белоснежные льняные скатерти, посуда чуть ли не с царскими вензелями. Курчатов однажды чуть притормозил сзади меня: «Это вас Махом зовут (меня еще во ВГИКе сократили до Маха)?». «Нет — говорю, — я Махмуд!». Через пару дней он снова около меня притормозил, но ничего не сказал. Как-то вечером после очередного полета пришел я в столовую, подходит кто-то сзади, хлопает по плечу, думаю — Курчатов. И точно! Он сказал: «Когда доужинаете, зайдите, пожалуйста, ко мне». Игорь Васильевич был невероятно интеллигентным человеком. В комнате сидел какой-то человек, на вид простой тракторист, в телогрейке и кирзовых сапогах. Курчатов меня спрашивает: «Расскажите нам, что вы сегодня с высоты видели? Только очень подробно расскажите» (ему же запрещалось летать, нельзя было рисковать). Его интересовали все цветовые переходы, морковный цвет был после взрыва или какой — то другой. Я ответил, что в основном был стронциановый. Они переглянулись между собой. Игорь Васильевич говорит: «Да у нас там стронция не было!». Я объяснил, что немного занимался живописью, что стронциановый — это ярко-лимонный. Они рассмеялись. Потом я узнал, что за «тракториста» принял Николая Николаевича Семенова, лауреата Нобелевской, Ленинской... в общем, всех премий. Такого рода предложения — зайти в комнату к Курчатову — носили регулярный характер. Что вызывало у моих коллег некоторую зависть. Очень часто встречал там Зельдовича, Кельдыша, Харитона, Арцимовича...
— Слышала, что вы снимали первый атомный подводный взрыв на полигоне Новая земля... Что особенно запомнилось?
— Да, снимал, в 1955 году. Ученые боялись эффекта цунами,
но потом пришли к выводу, что вода — достаточно плотная среда, чтобы защитить земную кору. Взрыва был красив, фееричен и страшен. Гигантский гриб из воды был зафиксирован мною тоже с самолета. Эти и другие работы, связанные с основным периодом создания ядерного оружия в эпоху Великого Противостояния продолжались по 1960 год включительно.
Именно в этот период, в 1958 году, я снял спуск и испытания первой атомной подводной лодки в качестве режиссера — оператора. Новая лодка испытывалась в надводном и подводном плавании. Не повезло, когда я проводил съемки внутри третьей атомной подводной лодки: слишком поздно узнал о небольшой утечке. О серьезной защите никто тогда не думал, да и не знали, с чем имеют дело. Полтора часа под горячим душем, одежду в костер — вот и все способы борьбы с радиацией. Очень жалел, что пришлось сжечь меховые брюки! Хороши были чертовски!
В больнице предложили инвалидность. При молодой жене и быть инвалидом? Нет уж! Но профессор отправил предписание директору студии «Моснаучфильм» Тихонову «перевести пострадавшего оператора на тему, несвязанную с радиацией». Так я вернулся к ракетам, к Королеву, и оказался в городе Куйбышеве в поисковой группе N1, закрепленной «за Гагариным». Ведь первая фаза полета Гагарина была засекречена. Буквально, за три до его полета был заброшен так называемый Иван Иванович — манекен, который вернулся на землю, но неудачно приземлился. Теперь уже можно открыто говорить, что полет имел колоссальную степень риска. На месте приземления мог находиться только человек, имеющий опыт и практику, понимающий степень ответственности и секретности. Выбор пал на меня. Наверное, мне очень повезло, я стал единственным оператором, снимавшим Гагарина после приземления, еще тепленького после космического «шока». Задание мое не касалось корабля, техники, не того, к чему я привык. По моим пленкам команда Королева составит портрет психо — физического состояния первого космонавта. Теперь мой объектив и кинокамера ловили каждую секунду жизни человека — Юрия Гагарина.
— Расскажите, пожалуйста, как все происходило.
— Гагарин приземлился, через 15 минут его доставили в гарнизон. Я ждал его среди встречающих в малюсенькой комнате с огромным столом, на котором стояли штук тридцать телефонов. Привели Гагарина, в голубом костюме, бледного, улыбчивого. При нас он доложился Брежневу, тот тогда был Председателем Верховного Совета. Бледность через пару минут прошла. В комнате было не очень светло. Я нервничал, как же снимать? Понимал, что выходит брак. И тут нам предложили перейти в другое помещение, не ради меня, конечно. Надо было звонить Хрущеву, он находился тогда в Адлере, и с ним можно было соединиться только по ВЧ связи. Мы перешли в кабинет командующего. Огромное зашторенное окно. Открыл. Хлынул свет. Много света. Это была минута моего торжества! Гагарин минут сорок разговаривал с Хрущевым. Улыбался. Сиял. Я снимал, руководствуясь наставлениями Королева, — крупными, длинными кадрами, чтобы можно было во всех подробностях оценить состояние космонавта. С этих кадров был напечатан портрет Гагарина с телефонной трубкой, представленный во всех газетах Советского Союза, конечно, без указания фамилии автора...
Могу теперь раскрыть секрет: Гагарин хотел пить, ему принеси ситро. Чай лучше бы дали, конечно. Потом, когда мы летели в самолете, его стошнило. Доктор решил, что укачало. Ничего себе, в космосе не укачало, а в самолете...Думаю, это ситро виновато. Общаясь с Гагариным, я отснял 180 метров пленки. Но, когда на экраны вышел фильм «Первый рейс к звездам», в него вошла небольшая часть, всего метров 35. Если сегодня вернуться к этим материалам (они находятся в сейфах киностудии Министерства Обороны), наверняка, можно открыть массу любопытных деталей. Но, к сожалению, к этой пленке доступа нет до сих пор, даже у меня...

— Да.... Объяснить и понять это невозможно. С другими космонавтами работать было проще?
— Я снимал Николаева, Попович, Быковского, Терешкову, Егорова, Комарова, Феоктистова, Берегового. Фильмы, связанные с космосом, государственная комиссия постепенно рассекречивала. С Владимиром Суворовым мы выпустил фильм «Космический мост» — последний из рассекреченных самим Королевым, буквально, за две недели до его смерти.
— Почему ушли из космической темы? Проторенная дорожка, все у вас получалось...
— Хотел успеть осуществить свою юношескую мечту, хоть как-то приблизиться к музыке. Был счастлив, когда принимал участие в создании фильмов о Первом конкурсе балета, Третьем конкурс Чайковского.
Гилельс, Биешу, Атлантов, Плисецкая, Ростропович, Ойстрах... Это другая наполненность кадра. Другое состояние души.
— Как родина оценила ваши трудовые подвиги?
— От Атомного института по распоряжению Курчатова в 1956 году мне выделили девятиметровую комнату. Это было такое счастье! Я тут-же сделал предложение своей девушке, назавтра мы расписались, расстелили простынку на полу.... Хорошо, что у нас все получилось, сына воспитали... В 1992 году дали звание Заслуженного деятеля искусств. Не очень вяжется с водородной бомбой. Но и за это спасибо.