Николай Петров

5 августа  в Большом зале консерватории  поклонники, коллеги и друзья прощались с пианистом Николаем Петровым. Ректор консерватории Александр Соколов сказал: «Большое горе, невосполнимая утрата застала врасплох многих, кто знал и любил этого выдающегося музыканта. Тяжелая болезнь настигла Николая Арнольдовича на гастролях. Сегодня, прощаясь с ним, мы не можем не осознавать, что он был счастливым человеком. Петров прожил свою жизнь предельно честно, как он хотел, он не издал ни одной фальшивой ноты. Возможно, он не всегда был прав, но он был чист. Консерватория, друзья, коллеги, ученики музыканта никогда не  его не забудут. Мы собираемся посвятить его светлой памяти концерты, которые пройдут в этом зале».

Дина Радбель :

 - Мне довелось встретиться с Николаем Петровым  пару лет назад. Я побывала в его доме на Николиной Горе.  Он с гордостью провел меня по всем обжитым закоулкам и роскошному саду. Здесь не было ни одной случайной вещи, у каждого пенька – своя история. Петров  с детской непосредственностью показывал стулья, к которым приложил свою руку, руку плотника...
 На его любимой веранде ели арбуз, пили чай с цукатами.  И долго, долго разговаривали. Помню, как была ошеломлена его искренностью, честностью. Он не боялся быть тем, кто он есть.
 Надеюсь, что этот разговор поможет вам открыть Николая Петрова с неофициальной стороны...

    — Я всегда старался получить максимальное удовольствие и удовлетворение от жизни, будь это отдых, личная жизнь с любимой женщиной, поход в кино, работа. Всегда стремился извлечь из всех, даже самых неудобных ситуаций максимум удобств, например, никогда не ездил в плацкартном вагоне, хотя в прежние годы с нами, музыкантами, мало считались, лишь бы подешевле обошлись гастроли.  Я говорил, что никуда не поеду, если не можете меня нормально отправить, сам доплачу, и покупал СВ. Еще в юности я понял, что за все удовольствия надо платить самому, никто для тебя ничего просто так не сделает.
Родился я в очень уважаемой, интеллигентной, но далеко не богатой семье. Мои родители разошлись, когда мне было три года. Я остался с мамой, она была литераторам и постоянно бегала по разным редакциям, устраивала свои тексты, чтобы как-то заработать на жизнь. Начинала с «Крокодила», потом стала писать музыкальные комедии, которые до сих пор ставят в театрах. Финансовая ситуация была настолько неблестящей, что приходилось распродавать имущество. Помню, как мы расставались с хрустальными люстрами, огромным старинным бюро фирмы «Хитлер», в котором можно было жить, и роскошной библиотекой. Ломбарды «преследовали» нашу семью минимум двадцать лет.
            В 1962 году я попал в гости к маминой приятельнице на Николину Гору и влюбился в это место, как в девушку. Мне было девятнадцать лет, когда я понял, что хочу (значит, буду) жить в этом прекрасном месте. Но до того момента, когда я смог сказать «хочу» с надеждой на реализацию, прошло много времени. Началось движение к цели,  внедрение произошло, когда мы с мамой сняли на Николиной Горе хибарочку с клетушечками, в которой прожили более десяти лет, и, наконец, подвернулась возможность купить дачу.  Это была простая  шестистенная изба без всяких удобств, и стоила она  по тем деньгам восемнадцать тысяч  рублей (это три машины). Я был по уши в долгах, но мое «хочу» было сильнее, и никто меня не смог переубедить этого не делать. Я начал строить этот дом, и строил его совсем недолго, лет тридцать. Должен вам признаться, что становление меня как некоего индивидуума со своими замесами, привычками, и если хотите, закидонами произошло благодаря моему дому.
С 1976 года я ни разу не переночевал в Москве, потому что в тот момент, когда я здесь обосновался как законный хозяин, я фактически уехал из столицы. Где  бы я ни находился, в любое время – в два или  три часа ночи — возвращался на Николину Гору. В моей московской квартире никогда не было кровати (нет до сих пор), хотя мои жилищные условия отнюдь не стесненны, наоборот, я имею в этом отношении все возможности для комфортного жилья, просто кровать мне ни разу не понадобилась. Вся моя жизнь исчислялась именно отсюда, с Николиной Горы, большая часть денег вкладывалась в этот дом, и то, что я остался в этой стране и не уехал, тоже благодаря этому месту. Эти 0, 87 гектара, огороженных забором,  — мой мир, моя личная зона, моя малая родина.  Только здесь я свободен и могу делать что угодно. Как не вспомнить Ноздрева с его причитанием: «Это мое, мое...».

      В юности я чрезвычайно любил веселые компании. Но со временем эта любовь исчезла, интерес пропал в тот момент, когда встреча друзей стала называться тусовкой, а ужин – фуршетом, на котором мне мучительно не хватает третьей руки! Потому что в одной руке держу тарелку, в другой бокал...Я же люблю только то, что удобно! Кроме того, все эти сборища безумно скучны, особенно за границей. Так что сейчас я стал сычом, и добровольно пропускаю некоторые события, еще и потому, что лень садиться в машину. Я живу так, как просит мой организм, и делаю то, чего хочет моя левая нога, естественно, с учетом пожеланий моей семьи. Не случайно супруга называет меня гипергедонистом. Один мудрец очень точно подметил: «Идти лучше, чем бежать, стоять лучше, чем идти, сидеть, лучше, чем стоять, лежать лучше, чем сидеть». Что может быть приятнее, чем лежать, при этом смотреть телевизор и чтобы у тебя на руке сидел кот и рядом рюмочка... И при этой лени  раньше я играл по 130-140 концертов в год, сейчас играю 50 – 60. Спросите: «Как же так? Когда я занимаюсь?». Спасибо Господу Богу, что дал мне некоторые качества, о них я могу сказать только потому, что никакой  моей доблести в этом нет. Многие коллеги подолгу разучивают новое произведение. К счастью, с юных лет я все учу очень быстро. Большинство музыкантов, когда возвращаются к старой программе, вынуждены начинать все сначала. У меня же старые сочинения из рук не выходят, я очень быстро их восстанавливаю. Прежде чем выйти на сцену, музыканты обычно разогревают руки: часа два играют упражнения. Я же, который никогда не носил перчаток, и строгал, и варил металл, и разбирал моторы, и чего я только не делал руками, разыгрываюсь пять — десять минут, и  — готов.
      Именно поэтому мой кумир — великий Артур Рубинштейн, который всю свою жизнь был гедонистом, себоритом, бонвиваном в самом прямом смысле этого слова. Он обожал красивых женщин, дорогие шляпы, курил дорогие сигары, ездил на шикарных автомобилях и никогда не утруждал себя многочасовыми занятиями на рояле. Когда мне довелось с ним встретиться (в 1964 году он приезжал в Россию единственный раз), я еще мальчишкой совсем для него играл. Он тогда позвал меня к себе в гостиницу «Националь», где его супруга при мне устроила ему выволочку, что он, мол, лентяй, ничего не делает, не занимается, и поставила меня в пример. Помню, как мне было неловко. Когда я спросил Рубинштейна, что он будет вечером играть (в программе стоял Шопен), он ответил: «Не знаю». И это за пять часов до концерта! А какой был концерт!!! Этот человек, музыкант всю жизнь был для меня примером. Если у нас с ним есть какие-то общие черты, я благодарен Создателю, что он меня ими одарил. Был один единственный случай, когда я пересидел за роялем. В 1962 году Министерство культуры, пропустив все сроки, в самый последний момент приняло историческое решение: мы, советские музыканты, должны принять участие в Техасском конкурсе имени Вана Клиберна. Русские туда никогда не добирались, мы были первыми. Решение было принято в апреле, конкурс в сентябре. Фурцева вызвала нас и сообщила следующую сентенцию: «Учтите, что вас ждет не творческое соревнование, а политическая борьба». Оставалось полгода, а программа – огромнейшая.  Причем я должен был выучить сочинения, существования которых даже не предполагал. Мы же из американской музыки знали только Гершвина, да и того полузапрещенного. Вот тогда я единственный раз переусердствовал. Просидел за роялем часов восемь, у меня началась истерика. Меня срочно отвели в гостиницу и уложили в постель, проспал около двух суток. Больше никогда так не занимался и убежден, что вопрос не во времени, а в качестве занятий. Можно за два часа сделать значительно больше, чем за день, если правильно заниматься. Отсюда и мое отношение к жизни: не сколько, а как. Но я живу в нашем социуме и не могу абстрагироваться от многих неприемлемых для культурного человека вещей, которые нас окружают. Так или иначе, но я все равно соприкасаюсь с ними.  Вы ведь не можете в белом костюме пройтись по «шанхаю»,  не посадив на него пятен. Хотя я стараюсь...

     С некоторых пор я перестал считать себя обеспеченным человеком. Сегодня люди позволяют себе жить навынос, всем напоказ. Раньше, при коммунистах, воры, накрывшись одеялом, ели черную икру, а теперь эту черную икру, черные алмазы, черные «бентли» выносят на всеобщее обозрение. У меня нет новейшего джипа «БМВ», нет яхт, но есть три «мерседеса»: на большом езжу я, на маленьком моя жена, а дочь — на маленьком спортивном. Наши машины поддержанные, я не могу купить новые, не имею возможности купить себе часы «Франк Мюллер», усыпанные бриллиантами, да, собственно, и не хочу. У меня не никаких акционерных обществ, ни закрытых, ни отрытых. Кроме рук у меня ничего нет. Мне вполне комфортно в моей машине, очень люблю сидеть за рулем, если бы я не стал музыкантом, стал бы шофером. Всех денег не заработаешь, со всеми женщинами не переспишь. Другое дело, что к этому надо стремиться...По Сеньке шапка! Вы не наденете на себя двадцать килограммов бриллиантов, но, если у вас есть ненасытное желание – больше, больше и больше, то есть синдром большого хапка, – вам надо лечиться.
 Я совершенно четко знаю, что мне нужно. У меня есть золотой перстень, и мне не нужны, к примеру, пять. Зато нувориши мне могут позавидовать, потому что они никогда  не получают удовольствия от реализации всех своих прихотей, приобретенных по мановению мизинца; их снедает зависть, а я не знаю зависти, всем доволен, я тридцать лет строил дом  и каждый день этому радовался. Если вы сидите и к вам приходит агент, показывает каталог и вы пальчиком тычите: «Мне вот этот коттедж», а через два месяца он готов, разве это удовольствие? Потом у вашего соседа появляется мраморный бассейн с золотыми ручками, и тут у вас начинается синдром «ах, так, да я...». Когда покупается стокомнатный  особняк,  стопятидесятиметровая яхта – это все минутные радости, в основе которых желание выделиться. Если женщину уговаривают за пять минут, что за удовольствие? Надо добиваться! Каждая дощечка в моем доме мной продумана, каждый гвоздик мной забит -  это мое вложение, мои нервы, мой труд.

      Первую половину жизни мы работаем на свое имя, вторую – имя работает на нас. Слава Богу, я создал свое имя, все знают, кто я. При этом очень многие не любят меня за мой язык, непримиримую позицию. Обо мне говорят много гадостей, но никто не посмеет сказать, что Петрова можно купить. В этом моя репутация – я не поддаюсь на уговоры.
Я всегда и для всех был неудобным человеком, человеком грубым, бескомпромиссным, могу послать в независимости от того, кто находится рядом. Никогда не занимался вылизыванием сиятельных задниц. Меня от этого тошнит, я и не скрывал, что тошнит, за что и регулярно получал от властей предержащих.  Изо всех сил я старался быть самостоятельным, чтобы никто и никогда не мог мною командовать и указывать, что и как я доложен делать. Ведь раньше за нас все решали: сколько мы можем выезжать на гастроли и куда, что мы должны играть, с кем можно встречаться, с кем нельзя, сколько заплатить за концерт. Мы были рабами в полном смысле слова.  Я горжусь, что стал первым человеком, который ушел в «самоволку», отправив руководство «в пешее эротическое путешествие», и в случае недовольства мною предложил подать на себя в суд.  Это был очень серьезный момент в моем мироутверждении.

Признаюсь, я  не подарок. И жене, и дочери  жить со мной совсем непросто. Хотя все, что я делаю, весь мой труд направлен на благополучие семьи. Нашему браку больше тридцати лет, нас, самых близких и родных, осталось только трое. В нашей стране происходит слишком много беспардонных дележей наследства над гробом умершего человека. Чтобы этого избежать и даже соблазна чтобы не было, я решил, что у меня будет один ребенок. Все, что мы нажили, достанется моей любимой дочери.  Кроме того, я считаю достижением семейной жизни, что наша дочь, когда у нее случаются проблемы, приходит за советом к нам. Она знает, как надо жить, умеет работать и отдыхать. Мы никогда не боялись ее избаловать, не аргументировали, что в наше время ничего такого не имели, как она. Самое страшное – это векселя, которые родители предъявляют детям, когда говорят: «Я на тебе всю жизнь потратил, а ты...». Если ты всю жизнь потратил и делал это от чистого сердца, то этим упрекать не станешь. Я не верю в голос крови, братья, сестры часто остаются чужими людьми, а чужой человек может стать родным. Примеров тому несть числа.
Я принадлежу к тому типу мужчин, для которых возможность сделать женщину счастливой – самое большое удовольствие, больше, чем свое собственное. И все-таки быть любимым – ничуть не хуже, чем любить. Как же приятно быть любимым! Люблю быть любимым...