Владимир Познер

Владимир Познер, которого мы привыкли считать лицом нового отечественного телевидения, не менее популярен на Западе, и тем более в Америке, которую после Франции считает своей второй родиной. Россия, возможно, только на третьем месте в этой индивидуальной табели о рангах, хотя большая часть жизни прошла именно здесь. Насильно мил все равно не будешь, это понятно... И он не скрывает, что давно бы уже уехал в город детства, Париж, но дела не пускают.

Впрочем, некоторые утверждают, что родина там, где ты больше всего нужен...

— Владимир Владимирович, в свое время вы публично признались, будто так и не стали советским человеком. А откуда вообще пошла фамилия Познер?

— Еще в 1492 году, когда евреи бежали из Испании, польский король предложил им обосноваться в Польше. Было сказано, что при определенных условиях они смогут здесь придерживаться своей религии, открывать свои школы, библиотеки и вообще пользоваться привилегиями. А условия были такие. Во-первых, евреи должны были стать королевскими собирателями податей и налогов.

Во-вторых, они должны были стать хранителями ключей от православных храмов Восточной Польши и открывать эти храмы только для крещений и отпеваний. Но кто любит сборщиков податей, тем более иностранцев? И в 1648 году, когда Богдан Хмельницкий поднял в тех краях восстание, вырезали десятки, а то и сотни тысяч евреев, были уничтожены школы и библиотеки со множеством уникальных томов... Так что Познер — это всего лишь еврей из Познани. И ничего более.

Кто же я?.. Какой-то человек, уже не помню кто, поразительно точно отметил, что мы той национальности, какой себя чувствуем. И когда я говорю, что я не русский, это означает только то, что я не чувствую себя русским. Как не чувствую себя немцем, голландцем, норвежцем и евреем в том числе. Что с этим поделать? Вообще-то мне проще рассказать, кто такой американец или француз.

Помню, как я впервые оказался в Риме. Август, жара, все разъехались по отпускам, в городе тишина, и только цикады поют. Спустился к Форуму, брожу по этим руинам, где когда-то ходили Цезарь и Тиберий, и вдруг чувствую, у меня как мороз по коже: вот оно мое, вот они мои европейские корни! Это очень сильное чувство. А вот когда я был в Иерусалиме и стоял у Стены Плача... Конечно, тоже мощная штука, но ощущения, будто это истоки, даже близко не было.

— Ваш отец ощущал себя советским человеком?

— А вот он по убеждениям был красным и работал на советскую разведку.

— Ну и как быть сыном разведчика?

— Ну, об этой стороне его жизни я узнал не сразу. А увидел первый раз отца, когда мне было уже пять лет. Это случилось в Коннектикуте, недалеко от Нью-Йорка, на даче у маминых друзей, где мы жили летом. Был субботний день, я играл на чердаке с лодкой, к которой была привязана веревка, и никак не мог справиться с узлом. Тут появилась мама и сказала, что внизу находится один мужчина, который очень хорошо умеет развязывать узлы. Я спустился. Действительно, сидит худощавый мужчина с такими желтовато-зеленоватыми глазами и с любопытством смотрит на меня. Будучи воспитанным мальчиком, я сказал: «Добрый день».

— На чистом английском?

— На чистом английском языке. А он говорил с некоторым акцентом. Но узел, с которым я не смог справиться, развязал. Причем так легко, что у меня возникли сомнения в своей полноценности. Вот такое неожиданное детское ощущение... И тогда мама сказала, что этот гражданин мой отец.

— Гражданин оказался приличным?

— Более чем приличным! Но очень сложным и, на мой взгляд, трагичным. В домашней жизни папа был человеком авторитарным — перенес на нашу семью атмосферу семьи, в которой вырос и где всем командовала его мать. Я восстал против такого домашнего деспотизма, и долго наши отношения с отцом оставались сложными. Что, впрочем, не мешало мне его любить.

Мама была полной противоположностью отца. Она была настоящей француженкой, причем происхождением из высокой буржуазии. Она любила папу и обожала своих детей — меня и младшего брата Павлика, который родился в 1945 году. Тем не менее поначалу отец не хотел связывать себя семьей, и, когда мне было всего три месяца, мама увезла меня из Франции в Америку. Она ждала его пять лет без всякой надежды. И он, судя по всему, так ничего и не предпринял бы. Моя бабушка, умирая, настояла, чтобы он женился на матери...

С матерью Жеральдин Люттен, Париж, 1934 год

— А что такое настоящая француженка?

— Трудно объяснить... Например, настоящая француженка никогда не позволит непочтительного отношения к себе. Во Франции принято так: мальчик встает, когда в комнату входит взрослый, а мужчина обязательно поднимется со своего места, если входит женщина. И по-другому просто невозможно. Все происходит автоматически. Впрочем, это общие каноны. Есть и другие моменты.

Например, отношение к детям. Материнская любовь по-французски очень сдержанная: мама скорее сама подставит щечку, чтобы ты ее поцеловал, и редко когда поцелует тебя первой. Объятия — тоже большая редкость, особенно в высоких буржуазных кругах. Все держатся друг от друга на некотором расстоянии, считается, будто в бурном проявлении эмоций есть что-то неприличное... И еще. Во французских семьях детям с раннего возраста прививается умение радоваться сегодняшнему дню, здесь и сейчас, потому что неизвестно, что будет завтра. Или другое национальное правило: умей найти выход из любой ситуации!

— Кто же играл первую скрипку в отношениях ваших родителей?

— Мама всю жизнь любила только отца. Отец же у меня был очень обаятельный, такой шарман... Думаю, он многократно изменял матери. Я же очень переживал, и это была одна из причин моих непростых отношений с отцом.

Когда мне уже было около тридцати, я высказался по поводу его романа с одной женщиной. До отца это дошло, он вызвал меня и ужасно стыдил: дескать, как я мог в такое поверить и так далее. Я чувствовал себя подонком, просто не знал, что ответить... Но проходит некоторое время, а я переписывался с одним человеком, который присылал почту на Главпочтамт, и мне по ошибке выдали письмо отцу от той самой женщины. Сказать, что я обиделся, значит, ничего не сказать. Решил: придет день, и я ему все выложу! А день такой так и не пришел, потому что у отца случился инфаркт...

— Как же вы все-таки узнали, что он был связан с разведкой?

— Расскажу по порядку. Мы были вынуждены уехать из Соединенных Штатов, поскольку он лишился работы. А работал отец в кинокомпании Metro-Goldwyn-Mayer и получал в 1946 году примерно 25 тысяч долларов в год. По сегодняшним меркам, чтобы сопоставить покупательную способность, эту сумму надо умножить как минимум на пятьдесят. В общем, деньги очень хорошие, и жили мы в прекрасной двухэтажной квартире в великолепном районе Нью-Йорка. Я был золотым мальчиком и ходил в привилегированную школу... И вот отца вызывает его босс и говорит примерно следующее: «Ты знаешь, как мы тебя ценим, но как советского гражданина мы должны тебя уволить».

— Так ваш отец был советским шпионом с советским паспортом? Это что же, легенда такая?

— Про легенду не знаю. Но гражданином СССР он стал потому, что его отец был литовским гражданином. А когда Прибалтика стала советской, все имеющие эстонское, литовское или латышское гражданство, а также их дети, автоматически получили советское гражданство. Отец принял его еще в 1940 или 1941 году, когда мы уже перебрались из Парижа в Нью-Йорк. А до этого у него был нансеновский паспорт — специальный документ для перемещенных лиц. Вот отец и поменял его на краснокожую книжицу. А у матери так и оставалось французское гражданство.

...Так вот его босс из Metro-Goldwyn-Mayer говорил: бросай, дескать, свое советское гражданство, а мы тебе быстренько поможем стать гражданином США. Но папа, человек абсолютно принципиальный, сказал как отрезал: «Нет!»

— Так верил в светлое будущее?

— Абсолютно! И его уволили. Он оказался в черных списках, нигде не мог найти работу. Хотели вернуться во Францию, но французов предупредили, что к ним собирается «опасный красный». И тут советское правительство предложило отцу работу на «Совэкспортфильме» в советской зоне оккупации Германии.

— Очень интересно...

— Еще как! Ведь он по сути становился реэмигрантом, а в те времена, да и потом тоже, реэмигрантов на загранработу по линии советских госучреждений не посылали. В лучшем случае они отправлялись в Казахстан, а то и подальше... Но тогда я ничего этого не понимал. И только много позже стал размышлять: за какие это заслуги?..

Ну а потом были обнародованы материалы проекта «Венона» — это кодовое название секретной программы американской контрразведки, благодаря которой были раскрыты имена многих наших разведчиков, в том числе работавших в США. В их числе упоминался мой отец. Там было сказано, что Владимир А. Познер, скорее всего, был агентом советской разведки, работавшим под оперативным псевдонимом Платон.

— И как отреагировал ваш отец на эти разоблачения?

— Я с ним на эту тему никогда не разговаривал, а сам он никогда ничего не говорил. Тем не менее его постоянно опекал один генерал из КГБ.

— В чем это выражалось?

— Время от времени они встречались. А еще была такая история. По-моему, в 1971 году меня пригласили на ужин сразу три советника — из посольства ФРГ, финский советник и японский. Я был страшно горд этим приглашением: думал, что стал таким важным... Вот идиот! А за ужином зашел разговор об антисемитизме, и я подтвердил, что он в СССР имеется и все такое прочее... Через несколько дней позвонил папа и попросил срочно приехать.

Приезжаю, а у него дожидается меня этот самый генерал из КГБ, некто Виктор Александрович. Приглашает меня в «Прагу». Садимся в отдельном кабинете, он настоятельно рекомендует мне заказать что-нибудь повкуснее, а потом вынимает из кармана несколько листов и говорит: «Читай!» Это был донос, дословный пересказ того, что я сказал за ужином с советниками. «Если догадаешься, кто донес, будешь молодец...»

— Так кто донес — немец, финн или японец?

— Откуда я знаю... В общем, мне дали понять, что меня могут посадить и уже посадили бы, но жалко моих отца и мать. Вот так я познакомился с куратором отца. Это был очень интересный человек. Он жил на Ленинском проспекте, недалеко от Академии наук. В его квартире висели два портрета Сталина и была потрясающая библиотека из конфискованных книг. И все их, как я убедился, он прочитал. Это был довольно-таки яркий человек, прекрасно образованный, хотя, я так думаю, руки у него были по локоть в крови. И вот этот человек исправно опекал нашу семью даже тогда, когда умер папа. Мама оставалась одна в течение десяти лет, и ей дважды в год или даже чаще позволялось ездить во Францию.

— По глухим советским временам — фантастическая привилегия!

— Смеетесь!.. А я вот был невыездным.

— А тянуло за железный занавес?

— Я был стопроцентным американским мальчиком, более того — я был нью-йоркским мальчиком, а это вообще особая статья. Зарабатывать я начал, можно сказать, с раннего детства. Например, убирал дома и накрывал на стол, по субботам всем чистил туфли, выносил мусор, за что ежедневно мне платили по пятьдесят центов. Но хотелось больше, о чем и было сказано отцу. Он в ответ: «Деньги на кустах не растут, хочешь больше — найди работу!» И я направился в соседнюю лавку. Хозяина звали Сэмом. Он сказал, что есть место разносчика газет и чтобы я приходил завтра в пять утра.

Но предупредил: платить мне не будет, но по праздникам я могу позвонить в дверь, сказать хозяевам, что это я их разносчик, поздравить, и они могут дать мне чаевые. В общем, в Рождество я получил сто долларов — бешеные деньги! Но однажды я проспал на полчаса. Сэм сам разнес почту. Я попытался объяснить, что случилось. Он похлопал меня по плечу и сказал: «Не переживай. Только, знаешь, когда проспишь в следующий раз, не приходи вообще, потому что есть другой мальчик, который очень хочет получить эту работу». Не ругал, не читал нотации. И это очень по-американски.

А учился в потрясающей школе, где вообще не было отметок и ты не замечал, что учишься. Зато давали колоссально много. И при этом я очень хотел быть русским.

— Что так?

— Потому что русские были победителями в той войне. Когда мы бежали из Франции, папа принес в нашу американскую квартиру карту и каждый день отмечал линию фронта. Поначалу немцы наступали, но отец говорил: «Имей в виду, они никогда не возьмут ни Москву, ни Ленинград, потому что нацизм не может победить социализм. Запомни это!» Так оно и вышло, и это был мой первый урок политики. Очень мощный.

— Как вообще прошла ваша встреча с социализмом?

— У моего отца был друг генерал-лейтенант Сладкевич. Еще мальчишкой он присоединился к бригаде Котовского. Вволю помахал шашкой, в Отечественную стал командиром танкового соединения. Дошел до Берлина. И вот он рассказывал мне: «В Польше я увидел березы и поразился, потому что был уверен: березы растут только в России.

Когда же мы вошли в Германию, которая воевала на два фронта, и увидели в подвалах несметное количество сыров и колбас, а во всех квартирах телефоны и нормальные сортиры, я понял: не все, что нам рассказывали, правда». Он был шокирован этими открытиями. А я — тем, что увидел после Нью-Йорка в Германии, в советской зоне оккупации. После Америки это был пещерный уровень! Без талонов купить ничего было невозможно. Причем для советских людей были спецмагазины, куда немцев не пускали...

— А как вам роль Франции во Второй мировой войне?

— На стороне Гитлера воевало пол-Европы. Венгрия и Румыния вообще были союзниками. Франция — несколько другое дело. В какой-то момент маршал Петен решил, что имеет смысл капитулировать, что таким образом Франция избежит жертв. И капитулировал.

— Все французы такие рассудительные?

— Петеновское решение многими французами было воспринято с воодушевлением. Более того, когда он выступал на площади Согласия, ему рукоплескала гигантская толпа. А когда война заканчивалась и немцев выгнали из Парижа, на этой же площади французы кричали «Ура!» уже генералу де Голлю. И у меня возникает вопрос: разве это были какие-то другие французы?.. Просто в 1940 году было удобно одно, а в 1944-м — другое...

Даже не говорю о том, что правительство Виши активно сотрудничало с немцами. Так что своей ролью во Второй мировой войне Французской Республике гордиться не приходится. Да, был де Голль, было Сопротивление — потрясающая страница истории! Были маки и все такое, но в целом роль Франции во Второй мировой войне, что там говорить, нулевая! И когда твердят о четырех победителях, разгромивших фашистскую Германию... Ну не надо меня смешить!

— Вы так же свободно рассуждаете на эту тему во Франции?

— Абсолютно!

— Вы, конечно, знаете и о том, что, когда освободили Париж, французские мужчины остригли наголо всех женщин, которые были замечены с оккупантами?

— Говорите прямо: потому что они спали с немцами. А сами что, разве не легли под немцев? Причем все. Это ужасно!

— Как отнеслась к оккупации ваша мама?

— Очень переживала. Она же француженка, это же ее страна....И вот оккупация. Мы еще живем в Париже. Я первоклассник, выхожу из школы, а вокруг немецкие солдаты. И один подзывает меня, поглаживает по головке и вручает мешочек со стеклянными шариками. Дома я высыпаю эти шарики и катаю их по ковру. Приходит мама и спрашивает: «Вовка, а откуда у тебя эти шарики?» — «Мне их подарили». — «А кто тебе их подарил?» — «Да вот немецкий солдат». И вдруг мама, которая даже пальцем меня никогда не трогала, со всего маху дает мне пощечину! Я был сражен, а она говорит: «Не смей принимать от нем-цев подарки!» Это был первый урок. Теперь второй.

Мама с папой ненадолго уходят в Сопротивление, а меня отправляют в Биарриц, где жила их подруга. Звали ее Маргарита. Вот я у нее живу, а напротив ее квартиры больница, где лечатся раненые немцы. Выздоравливающие гоняют мяч, а я сижу на подоконнике и болею. И вдруг меня хватают за ухо железные пальцы, срывают с подоконника, и я слышу: «Значит, так, на немцев не смотреть! А за то, что смотрел, ты лишаешься ужина и отправляешься спать». Что делать, пошел спать, а в четыре утра будит меня Маргарита и говорит: «Одевайся». Одеваюсь. Выходим на улицу. Темно, промозгло, неприятно. Идем к океану.

Наконец пришли, и Маргарита протаскивает меня к самому барьеру, за которым уже обрыв и вода. Я смотрю: внизу проплывает труп, потом другой, третий, четвертый... Всего пять. Оказалось, это были немецкие офицеры, которые пошли купаться. Их предупреждали, что здесь коварное течение, но они не прислушались. Ведь сверхчеловеки!.. А в Биаррице хорошо знали, куда океан выносит утопленников, и почти что весь город вышел посмотреть на утонувших немцев. Посмотрели и молча пошли по домам. Когда пришли, Маргарита напоила меня горячим шоколадом и сказала: «Вова, вот на таких немцев ты можешь смотреть!»

— Мать с желанием ехала в СССР?

— Не думаю. Кстати, русский она по большому счету так и не выучила.

— Но у вас-то получилось — говорите без акцента.

— Получилось, потому что мне надо было поступить в университет. Готовился очень серьезно. Начитался работ Ивана Петровича Павлова и очень хотел стать биологом, чтобы раскрыть тайны мозга. Для поступления надо было набрать двадцать четыре балла из двадцати пяти. Как ни странно, я набрал и был страшно горд собою. Но когда вывесили списки поступивших, меня в них не оказалось. В приемной комиссии мне сказали, что очень многие получили по двадцать пять баллов. Но какая-то женщина шепнула, чтобы я шел за ней, и, когда мы вышли на Большую Никитскую, сказала: «Вы, конечно, прошли, но у вас неподходящая фамилия и плохая биография. Но имейте в виду, что я вас не знаю, не видела и ничего вам не говорила».

В общем, пришел я в гостиницу, где мы жили, пока не было квартиры, и говорю отцу: «Куда ты меня привез? В Америке мне били морду за то, что я негров защищаю, а тут оказывается, что у меня фамилия какая-то не та? Какого черта...»

— Вы еще и негров защищали?

— Да, всегда! Ну, демократ... А папа, конечно, страшно взбеленился. Тем временем меня вызвали в военкомат. И вот я захожу в кабинет к майору по фамилии Рысь, который говорит мне: «Владимир Владимирович, мы хотим вас определить в разведшколу». Я оторопел: «Товарищ майор, как это может быть? Меня не принимают в университет, потому что у меня фамилия и биография не те, а вы говорите разведшкола...»

На что майор Рысь сказал: «У нас разные учреждения». Но я не собирался сдаваться: «Товарищ майор, не пойду!» — «Как? Вы не патриот, что ли?» Я говорю: «А что, обязательно быть патриотом-разведчиком? Разве нельзя быть патриотом-биологом?» Приступ ярости: «Идите в коридор и подумайте». Вышел, и буквально сразу вызывают к военкому — здоровый такой полковник. Посмотрел на меня с отвращением: «Значит, не пойдешь?» — «Нет, товарищ полковник». — «Пошел вон!» А у майора Рыси уже все готово: «Значит, так, мы тебя отправляем на флот. Не захотел в разведку, будешь служить пять лет». — «Воля ваша, но в разведку не пойду».

— И пошли бы на флот?

— Пошел бы. Но папа все-таки добился, чтобы меня зачислили в университет. Потом он утверждал, будто вопрос решился в ЦК. Ни в каком не ЦК, конечно, а в ГБ... Но все это произошло не быстро. Когда я появился в университете, была уже середина октября.

— И встретили на биофаке Николая Николаевича Дроздова — будущего телеведущего «В мире животных»...

— Да, Колю. А на втором курсе нас вместе исключили за неуспеваемость. Коля, если память не подводит, просто ленился, а у меня был роман с женщиной, которая была старше меня лет, наверное, на пятнадцать. Но я ее любил и люблю до сих пор. Совершенно изумительная женщина! Я все забросил, был дикий скандал, и папа выгнал меня из дома.

...Короче, нас исключили, и тут же военкомат прислал повестки на медкомиссию. Как назло, все врачи женщины, а нас раздели догола. Предельно унизительно! Вот в таком мерзком состоянии духа и передвигаемся от специалиста к специалисту. Коля впереди, я за ним. Проктолог последний. Подходим. Сидит дама, что-то пишет и, не поднимая головы, вслух читает медкарту: «Дроздов Николай Николаевич...» Смотрит на него: «Курите?» Коля: «Курю». «Нагнитесь, расставьте ноги, раздвиньте ягодицы, — говорит докторица, заходит сзади и спрашивает: — Пьете?» Коля и выдал: «А что, пробка видна?»

Не передать, какая началась истерика! Но в армию нас не взяли, а в университете восстановили.

— За пробку?

— Не знаю, но восстановили. Коля, правда, ушел на географический факультет, а я остался на биофаке.

— В дружной семье вейсманистов-морганистов?

— А ведь мы выгнали Трофима Денисовича Лысенко из аудитории. Он пришел читать лекцию, а мы его освистали. За ним турнули и Лепешинскую, но не балерину, а академика, которая на марксистско-ленинской основе придумала, будто из неживого вещества может образоваться живое... Это был, наверное, 1956 год, уже после ХХ съезда, и мы, конечно, знали, кто такие Вейсман и Морган и что такое гены, и кафедра генетики у нас была. Правда, я учился на кафедре физиологии человека. Но к концу третьего курса стало ясно, что я никакой не ученый и наукой заниматься не буду....Уходить в никуда было непросто.

— В никуда — это секретарем к Самуилу Яковлевичу Маршаку?

— Это был выдающийся переводчик и большой умница. Он заново открыл для меня русскую литературу, и мои два года у него — просто счастье. А с какими людьми он меня познакомил! Ведь у него в доме читали стихи еще совсем молодые Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Он дружил с Твардовским, и первое чтение «За далью — даль» состоялось тоже у Маршака. Кстати, читал сам Твардовский, а мне было позволено сидеть тихо в углу и слушать. В общем, к Самуилу Яковлевичу я отношусь с любовью и с огромным уважением.

— Как Маршак относился к переводам Пастернака?

— Конечно, ревниво. И сказал одну вещь, с которой я полностью согласен. «Пастернак, — сказал он, — великий поэт, и в своих переводах поэт Пастернак преобладает над Пастернаком-переводчиком». В отличие от Лозинского, считал Самуил Яковлевич. По его мнению, как переводчик Лозинский — это супер! Слово «супер» Маршак, конечно же, не употреблял, но смысл был именно такой.

— Время летит... Вы помните Беллу Ахмадулину совсем юной, а ее уже нет...

— Считаю, что Белла Ахатовна — совершенно великий поэт. И если бы она была крутым диссидентом, тоже имела бы Нобелевскую премию. Ничего не имею против Иосифа Бродского, отношусь к нему с большим уважением, как и к Борису Пастернаку, но в их литературной судьбе определенную роль сыграл политический момент. Такая же история с Александром Исаевичем Солженицыным. Нобелевская премия Михаилу Шолохову за «Тихий Дон» стала для многих неожиданностью, но что бы там ни говорили, это величайшее произведение!

— Кстати, как Самуил Яковлевич относился к знаменитой эпиграмме: «При всём притом, при всём притом/ При всём притом, при этом. /Маршак остался Маршаком/ А Роберт Бернс поэтом»?

— Хороша эпиграмма. Но ведь Маршак был замечательным поэтом. Стихи писал на иврите, а в молодости был активным сионистом. Но потом, когда образовался Советский Союз, он с этим покончил. На самом деле он исповедовал совершенно другие взгляды. Это была глубоко трагическая фигура, очень одинокий человек. Со старшим сыном отношения не сложились. Младший подавал надежды, мог стать большим математиком, но рано умер. Потом умерла жена.

На самом же деле Самуил Яковлевич любил другую женщину — Тамару Габбе, детского писателя, автора «Города мастеров» и «Волшебных колец Альманзора». Уже при мне она заболела лейкемией и скончалась. Маршак остался совершенно один и держал меня подле себя вроде суррогатного сына. Поскольку выкуривал по пять пачек в день, часто болел. Высокая температура, бред... В такие дни я дежурил у его постели.

Как-то Маршак приходит в себя и говорит: «Эх, Владимир Владимирович, поедемте в Англию». — «Поедемте, Самуил Яковлевич». — «И купим мы там конный выезд. Вы будете сидеть на козлах и завлекать всех красивых женщин. Но внутри буду сидеть я, потому что вы не умеете с ними обращаться...»

— Как вы оказались в АПН?

— Случайно. В какой-то момент я понял, что быть переводчиком не хочу. А тут звонит приятель и сообщает, что создается новая организация, которая называется Агентство печати «Новости», и что нужны люди со знанием языков. В то время я уже был женат, уже появился ребенок, а Самуил Яковлевич платил мне всего семьдесят рублей в месяц, так что выживать было непросто... Мне предложили должность старшего редактора с оплатой сто девяносто рублей. Разница существенная. Поэтому Самуил Яковлевич не возражал.

Как потом выяснилось, главная редакция политических публикаций, куда я попал, была насквозь кагэбэшной. В основном здесь работали «погорельцы» — провалившиеся разведчики. Но я ничего этого не знал, пока в 1963 году, проработав в АПН два года, не поменял место работы. Естественно, меня вызвали в военкомат, а там спрашивают: «В КГБ работали? — у меня глаза на лоб. — А что вы так удивляетесь? Ваша учетная карточка пришла к нам из КГБ...» Только тогда меня стукнуло: мама!..

— И куда же вы ушли из своей спецредакции?

— В журнал Soviet Life, который мы издавали в обмен на журнал «Америка».

— Ну, этот хрен редьки не слаще.

— Знаете, намного слаще. Soviet Life — это командировки по всей стране, интервью с интересными людьми. Конечно, тексты выходили лакированными. А что, журнал «Америка» не был лакированным?.. Потом перешел в журнал «Спутник». Вообще революционная вещь: это был дайджест советской прессы, единственное издание, которое покупали крупнейшие издатели на Западе. Причем за реальные деньги. Пока «Спутник» не закрыли, я работал там ответсеком и писал колонку. Закрывали «Спутник» с диким скандалом.

Председатель правления АПН Борис Бурков хотел, чтобы этот журнал выходил и в СССР. А другие отечественные издатели этого не хотели, потому что их детища на его фоне выглядели бы жалко. Бурков имел выход на Брежнева, но тут произошел такой случай. Журнал выходил с пустыми полосами внутри, и была договоренность, что наши западные партнеры могут размещать здесь любую рекламу, кроме порнографической, военной и тому подобной.

И вот в ФРГ выходит номер, посвященный столетию Ленина. На одной странице начало статьи о вожде мирового пролетариата, а рядом — реклама дезодоранта: стоит голый мужик, причинное место которого закрывает накренившийся штакетник. Ну и все! Из ЦК: «Ленин — и такое! Вот что значит зарабатывать на пропаганде...» Короче: отдел международной информации разогнали, а главного редактора уволили с волчьим билетом. Мне бы тоже не сносить головы, но буквально за день я успел уйти на Гостелерадио. Стал вести передачу на Америку, которая называлась «Ежедневная программа Владимира Познера» и в которой я мог рассказать гораздо больше, чем позволялось рассказывать внутри страны.

Люди, занимавшиеся внешнеполитической пропагандой, давали себе отчет в том, что невозможно разговаривать с западными людьми, в частности с американцами, как с советскими гражданами. Так сложилась совершенно особая школа иновещания, из которой вышли такие люди, как Влад Листьев, Александр Любимов, Дмитрий Захаров, Михаил Осокин, оба Киселева — Дмитрий и Евгений, ну и я в их числе.

Там же, выпал случай, я познакомился с одной американской журналисткой, которая была завбюро телевизионной сети АВС. Она убедила своего шефа приглашать в эфир реальных людей, а не диссидентов, которых на страну набиралось полтора человека. Вот так я появился в очень известной программе, которую вел один из лучших американских журналистов Тед Коппола. Программа называлась Night Line. Я сразу же произвел там фурор, потому что рассуждал и говорил как американец, и меня стали регулярно приглашать в эфир. Вот так я стал в Америке знаменит.

— И с каким знаком вас воспринимала Америка?

— Ясное дело, для них я был красным. Причем настолько удачно отстаивал советскую точку зрения, что, например, когда Коппола звонил в госдеп и говорил, что сегодня в эфире будет Познер и нужен кто-нибудь, чтобы достойно возражать, там особого энтузиазма не испытывали. Но ситуации бывали разные.

Когда генсеком стал Юрий Андропов, Night Line посвятила ему целый эфир. Коппола, как обычно, представляет участников программы: в Москве — Владимир Познер, в Вашингтоне — некий венгерский журналист, который помнил события 1956 года и Андропова, тогда он был нашим послом в Будапеште, бывший директор ЦРУ адмирал Стэнсфилд Тернер и бывший советский дипломат Аркадий Шевченко, в должности заместителя генсека ООН сбежавший к американцам...

Я как услышал это имя, понял, что мне конец. Разговаривать с предателем я не имел права. Но что делать?.. Проще всего встать и выйти из студии, но как, если программу смотрят несколько миллионов американцев? В общем, передача пошла своим чередом. Все по очереди высказались об Андропове. Шевченко, как и ожидалось, полил грязью. И тогда Тед говорит: «Владимир, вы слышали, что было сказано? Можете что-нибудь добавить?»

Я говорю: «Тед, тут есть проблема. Я вообще не люблю предателей, никаких — ни ваших, ни наших. Но этот человек, который у вас в студии, не только предал свою страну, он предал и свою семью. Более того, мой сын учится в одной школе с его дочерью... Так вот, его жена в результате повесилась. У русских есть довольно грубое выражение на этот счет, но я вам его скажу: я с ним не то что разговаривать, я с ним на одном поле срать не сяду!»

— Вот так — прямым текстом?

— Да. В американской студии устанавливается некоторая тишина. И Шевченко убирают из кадра. Наши: «Потрясающе! Ура!» Это было в пятницу. А в воскресенье мне звонит Лев Андреевич Королев, который был начальником главного управления Гостелерадио СССР, и говорит: «Владимир Владимирович, у вас будут неприятности». — «Почему?» — «Вы разговаривали с Шевченко». Я говорю: «Я был с ним в одной программе, но я с ним не говорил». «Я не стану с вами это обсуждать, — отчеканил Королев, — но имейте в виду». Я решил: очевидно, меня увольняют. Ну ладно...

В понедельник прихожу на работу. Ровно в девять раздается телефонный звонок: «Это приемная Лапина. Зайдите, пожалуйста, к Сергею Георгиевичу». Я спускаюсь, секретарь Лапина смотрит на меня как на потенциального покойника. Захожу в кабинет: сидит Лапин, сидит Королев, сидят замы. «Садитесь». Сажусь. Лапин замечательный актер был... «Владимир Владимирович, как вы могли разговаривать с такой мразью?»

Я говорю: «Сергей Георгиевич, я с ним не разговаривал». — «Но вы же с ним были в одной программе!» Я говорю: «Да, и думаю, что я был прав». «Да? — удивляется Лапин. — А вот нам кажется, что вы еще не доросли до такой работы». Полагаю, что на этом разговор окончен, поднимаюсь и уже на ходу спрашиваю: «Я могу идти?» Но, оказывается, это еще не все, Лапин еще не подвел черту: «Смотрите, как он обижается! Не любит, когда ругают...» Ну и мне вроде терять уже нечего: «Сергей Георгиевич, я у вас работаю пятнадцать лет и доброго слова ни разу не слышал, так что привык».

Разговаривать так с председателем Гостелерадио было не положено. Но разговор и на этом не закончился. Лапин продолжает: «У вас такая работа — как у сапера, без права на ошибку». Но я уже совершенно потерял чувство страха: «Я к вам нанимался не сапером, а журналистом...» И тут заместитель Лапина Генрих Юшкявичюс, мечтательно глядя в потолок, произносит с характерным акцентом историческую фразу: «Да, интересно, как накажут Шевченко за то, что он разговаривал с Познером?»

И тут всем становится понятно, что происходящее — полный абсурд, что обсуждать-то абсолютно нечего, и тогда Лапин выпускает пар: «Ладно, идите работайте».

— О Лапине до сих пор ходят легенды. Что это был за человек?

— Совершенно незаурядный. Злобный. Абсолютный антисемит. Потрясающе начитанный. Колоссально знавший поэзию. Из беспризорных. Очень смелый. В общем, неоднозначный человек. Мог быть невероятно обаятельным, но вообще — жестокий и по сути дела плохой.

— Вот вы хорошо знаете и Америку, и Россию. В чем, на ваш взгляд, причина антиамериканизма, который так удивил нынешнего посла США в Москве Майкла Макфола?

— Мы не можем простить американцам, что проиграли им в холодной войне и потеряли статус великой страны, что в конце концов нам пришлось признать их превосходство. А так как русские люди гордые и, я бы сказал, тщеславные, то им непросто мириться с тем, что противник оказался умнее, сильнее и дальновиднее.

— Американцы — сильные политические игроки? Как вам, к примеру, Хиллари Клинтон в роли госсекретаря?

— Она только кажется простоватой, на самом деле умна, обаятельна, с чувством юмора и может быть очень жесткой. Безусловно, не всегда искренна, но с ней было интересно. Когда я с ней беседовал, она поплыла только в одном вопросе — о разнице между Косово и Абхазией. Действительно — в чем она? Ответила просто: «Это наша точка зрения». И все. Без объяснения причин.

— Но это был небольшой телеформат. А как возникла идея легендарных телемостов СССР — США?

— Идея возникла в начале 80-х, когда отношения между Советским Союзом и Соединенными Штатами были хуже некуда, когда оборвались практически все контакты и уже прозвучали знаменитые слова Рейгана об империи зла, а война казалась неизбежной. Но и у нас, и в Америке были люди, их потом назовут представителями гражданской дипломатии, которые понимали: надо восстанавливать отношения — не на государственном уровне, так на человеческом.

Первый раз собрались в Москве. Группа была довольно многочисленной — несколько десятков человек, но я бы особенно отметил Иосифа Голдина. Это был советский человек по паспорту, но не по существу — абсолютно свободный духом! Именно ему принадлежит гениальная идея поставить в больших городах на всех континентах гигантские телеэкраны, чтобы у людей появилась возможность общаться друг с другом напрямую. Он же предложил «построить» для начала телемост между США и СССР. И если честно, для многих стало большой неожиданностью, когда эта идея была одобрена Гостелерадио СССР и вообще советским правительством.

Почему именно я стал ведущим с советской стороны? В СССР меня не знали, потому что я не был допущен к внутреннему эфиру, в основном работал «на туда». Приходилось участвовать в разного рода дебатах, политических дискуссиях, так что в Америке я был весьма известен. Кроме того, хорошие отзывы приходили от нашего посла в Вашингтоне Анатолия Добрынина.

— Были ли технические сложности в налаживании телемостов?

— Использование спутника связи к этому времени уже не было фокусом. И вообще технические проблемы оказались намного проще, чем политические. Да и других хватало... Например, когда организовывался первый телемост, мне сообщили, что участников хотят собрать в Ленинградском обкоме и как следует «накачать». Мчусь в Питер, встречаюсь с заведующей идеологическим сектором некоей Галиной Ивановной и изо всех сил пытаюсь убедить ее, что делать этого нельзя ни в коем случае. «А почему это, собственно?» — возражает партдама.

Объясняю: когда американцы узнают, что мы специально готовили своих людей, они нас разнесут. «А почему вы считаете, что они узнают?» — говорит она мне, нажимает на кнопку под столом, после чего в кабинете появляется седоватый человек, который оказался генералом КГБ. Она у него спросила, интересуются ли американцы предстоящим телемостом. Он ответил, что не особенно. «Ну вот видите, — говорит она мне, — а вы тут суетитесь...» Не знаю, видимо, это Бог меня надоумил. «Хорошо, — говорю, — но только имейте в виду: я вас предупредил, и теперь это ваша ответственность!» После этой фразы смелость оставила бойца идеологического фронта.

— Кто-нибудь ответил за фразу о том, что в СССР секса нет?

— Вообще-то такой фразы не было, а эта несчастная женщина оказалась жертвой телевидения. Дело было так. Американская бабушка сетовала на то, что ее внук постоянно торчит у телеэкрана, а у них там сплошные секс и насилие. И эта женщина начала отвечать: «У нас секса нет...» И тут все захохотали, поэтому продолжение фразы не было услышано. А оно было таким: «...на телевидении». И тогда это была абсолютнейшая правда.

— Почему телемосты заглохли?

— Они не то чтобы заглохли... Вот смотрите, было два колоссально успешных моста. Особенно для нас, их посмотрела вся страна, в Америке поменьше, может быть, миллионов восемь — аудитория тех станций, которые принимали программы Фила Донахью. И после этого все заболели телемостами. Телемост с Кубой, телемост с Болгарией... А говорить-то не о чем, кроме как о погоде! Было два телемоста между Верховным Советом и американским Конгрессом.

Это тоже была ерунда, все видели, что политики с двух сторон озабочены только тем, как бы набрать очки, и разговора не получилось. И все-таки я считаю, что телемост — очень действенная форма, особенно когда надо налаживать межгосударственные отношения. Например, неплохо было бы организовать телемосты Москва — Тбилиси, Москва — Рига или Москва — Киев. В каждом случае есть о чем поговорить. Вот только нет желания, причем со всех сторон.

— Как вам затея с общественным телевидением?

— Это очень важная вещь: общественное телевидение доказало свою пользу и необходимость. Все-таки оно существует в 49 странах, которые мы относим к наиболее развитым и демократическим. И только две страны на всю Европу обходятся без общественного телевидения — это Россия и Белоруссия. Вот такой тандем... При этом надо учитывать, что общественное телевидение — это принципиально другое телевидение. Оно не зависит ни от властей, ни от рекламодателей. Так что вещь это необходимая. Другое дело, что я плохо представляю, как оно будет существовать в наших условиях. Мне кажется, не исключена имитация под общественное телевидение. Но мы еще посмотрим и поборемся.

— По возрасту вы шестидесятник. Вас можно так назвать?

— Наверное, и считаю, что 60-е годы — самый лучший период не только в советской, но и в российской истории. Тогда показалось, что тот социализм, который описывали теоретики, может стать реальностью. Но это был миг — когда в стране все расцвело, а потом все это было очень быстро задавлено.

— Не жалеете, что остались здесь?

— Остаюсь, пока есть работа. Но я уже купил квартиру в Париже и уеду, как только ее лишусь.

— И оставите ресторан «Жеральдин», названный, кажется, в честь вашей матери?

— Мы с братом открыли этот ресторан по двум причинам. Первая. В какой-то момент мой брат, доктор наук, специалист по средневековому и древнему Вьетнаму, стал вместе со своей наукой никому не нужен. Вторая причина. Этот ресторан действительно был открыт в память о нашей матери, которая была замечательным кулинаром. Брат работает там директором. Там только французская еда, меню на французском и на русском. На мой взгляд, очень вкусно! Но это не ресторанный бизнес. Уже хорошо, что брат стал зарабатывать.

— А ваша телеакадемическая деятельность? Не считаете себя ответственным за судьбу нашего телевидения?

— Нет. Академия российского телевидения имела и имеет одну задачу: вручать ТЭФИ за лучшие программы. И как мне кажется, то, что отмечалось, было действительно качественно лучшим. А не худшим...

— Известны ваши слова про лошадиный зад, который становится популярным, если его все время показывать по телевидению. Не слишком превозносите возможности ТВ?

— Даже в России сегодня порядка 80 процентов населения утверждают, что черпают новости из телевизора. А среднестатистический американец проводит перед экраном по восемь часов в день. Фантастические цифры! Вот вам и влияние. Известность и популярность действительно стоят недорого. Не всегда это ваша заслуга, а свойство ящика...

Автор: Олег Одноколенко, ИТОГИ