Василий Суриков: Страх бездны

У Сурикова с глубиной понимания мира было все в порядке. Он чувствовал его как космос, а если говорить словами Пьера Безухова, «старался сопрягать все его смыслы». И в его душе мир отражался, как в капле воды...

Художник Василий Суриков был очень хорошим человеком. Легким, открытым миру и людям. Всепонимающим и всепрощающим, обладающим тонким чувством вкуса — свободным, деликатным, миролюбивым, спокойным. У него, практически, не было недостатков. А если и были (например, иногда он впадал в некоторую угрюмость и неразговорчивость), он с ними легко справлялся.

И это все неслучайно. Ибо Суриков вышел родом из низов и всегда тянулся к подлинной культуре, к подлинной интеллигентности.

Правда, в те годы среди выдающихся деятелей искусства находилось немало выходцев из низов, и многие достигали вершин в искусстве, но далеко не все – вершин в сознании. Многие так и не становились носителями подлинной культуры, и кто-то из-за этого впадал в раздражение против всего мира, кого-то бросало из крайности в крайность, иных начинал снедать комплекс тщеславия и недооцененности (откуда столь близка дорога к графомании), а кто-то просто скользил в своем понимании бытия по верхам, ни в чем не доходя до глубин.

Подчеркиваю: сейчас мы ведем речь именно о человеческих особенностях, о свойствах сознания, а отнюдь не о качестве таланта тех или иных художников. Ибо чаще всего глубина понимания мира и талант лежат на разных чашах весов, увы. И лишь редко у кого совпадают.

Вот у Сурикова с глубиной понимания мира было все в порядке. Он чувствовал его как космос, а если говорить словами Пьера Безухова, «старался сопрягать все его смыслы». И в его душе мир отражался, как в капле воды.

И, конечно, подобные человеческие качества помогли ему стать большим художником. Но именно они же не сделали его великим. Он остановился перед Бездной. Ибо был слишком послушным слугой Бога.

Родом он вышел из небогатой казачьей семьи. Отец рано умер, и семье приходилось несладко, но – худо-бедно выживали, и выживали, в общем, терпимо. Но куда важнее, что детство Сурикова проходило в сибирских краях – весьма мрачноватых. Краях разбойников, убийц и медведей. Все эти персонажи так и ходили вокруг него да около, как будто некие маски из карнавала. То разбойник лесной нападет на повозку, где едут они с матерью, то медведь в огород забредет или на дерево близ дома взлезет да и начнет реветь, наводя страх на округу – а уж смертей и убийств кругом и вовсе немерено. Зайдет сосед Ванька с дороги к Суриковым вечерком водочки пригубить или с утреца опохмелиться, а через два дня глядишь, он уж и лежит недалеко весь убитый да окровавленный, а местный народ сбегается поглазеть на труп – событие! Еще интереснее, если оный Ванька сам кого где зарежет (чаще всего по пьянке). Все в округе узнают, где будет казнь (а казнь непременно публичная) и стекается на оное место – как же! бесплатное шоу!

Работа палача в тех краях считалась весьма почетной, палачи были солью земли, и их очень уважали, воспринимали как неких ангелов-хранителей, очищающих мир от зла. В палачи шли первые парни на деревне – дюжие и непьющие. И когда они в красных рубахах (непременно в красных рубахах!) разгуливали на месте будущей казни (казнили людей чаще всего не поодиночке, а потому и палачей полагалось несколько) народ подбадривал их доброй шуткой, да и они в долгу не оставались – тоже остры были на словцо, ибо как уже говорилось, в эту профессию шли люди неглупые, сноровистые – соль земли. Да и казнимые в долгу не оставались, тоже старались отыграть шоу до конца – если выстрелят в тебя, желательно было подняться да перекреститься или что-нибудь сказать такое-разухабистое народу перед смертью на прощание. Сила с силой мерялась. В общем, весело было, лихо. Русью пахло, русским духом.

Да и сам Суриков парень был не промах (впрочем, иные, похоже, там или не рождались или не выживали). Пил уже с 7-ми лет. А в 10 лет на спор (спор ерундовейший – на три щелбана) выпил залпом 20 (!!!) стаканов водки. И ничего, только повеселел. Спокойно домой отправился да заснул, а на утро уже был, как огурец.

...А у нас в 30-е годы слава ходила про Николая Крючкова, что он на спор может 15 стопок водки выпить. И все дивились – 15 стопок, с ума сойти! Выпьет и за столом продолжает сидеть. Да-а, вот оно вырождение русского духа. Тут 15 стопок – подвиг, а там 20 стаканов – ерунда. Заметим, что и водка в 30-е годы по крепости была не четою той водки, сибирской, зверской...

Но питие водки отнюдь не составляло все существо жизни юного Сурикова – иначе бы он, наверно, в 25 лет концы отдал или в старика превратился, как дети северных народов в ХХ веке, которые с малых лет до такой степени упивались огненной водой, что и сами умирали очень быстро, а с ними постепенно загибался и весь народ – исчезал с лица земли. Нет, образ жизни Сурикова был воистину здоровым – кругом природа, да какая! А детство все прошло в соревнованиях и играх – и порою весьма небезобидных – сибирских. Попробуй-ка, например, прыгни  с дерева в быстроводную да глубокую реку, да достань до дна! Но не просто достань, а непременно в зубах чего-нибудь оттуда притащи! – иначе проиграл — а до дна несколько метров. Вот так...

...Суриков потом вспоминал все это, удивляясь, как только жив остался. Ничего! Остался! Все оставались! В тех краях просто так никто не помирал – только насильственной смертью – от человека или от зверя. Но у самого Сурикова ни с кем конфликтов не было – именно в силу его от природы миролюбивого характера.

Однако природа природой, а самовоспитание самовоспитанием. Оно у Сурикова шло рука об руку с Постижением. Открыв в себе талант художника, он начал все более постигать мир, а через это и постоянно стремиться к чему-то большему, к чему-то Высшему – тренировать уже не только душу, а дух.

И это был правильный путь. Бог ему на этом пути всегда помогал. Встречались хорошие люди – местная интеллигенция – священники, купцы, живописцы-самоучки. И Суриков у них учился. С удовольствием преодолевал свои недостатки в живописи – а их у него было немало – и рука плохо поставлена, и рисунок нечеткий, и чувство пропорции слабое, и плохое ощущение цвета.

Они с ним и останутся. Но будут так утоплены, что различимы окажутся лишь для суперпрофессионального и суперпридирчивого глаза – и чаще всего, глаза недоброжелателя. Однако таковых найдется немного, ибо Василия Ивановича все будут любить и желать ему добра.

...А пока он трудится. Он работает над собой. Вот не даются ему лошади – полгода будет одних лошадей рисовать, пока все не признают, что теперь лошади выходят идеальные. Не похожим выходит портрет человека – будет переделывать его до тех пор, пока сходство не просто станет идеальным, но еще и передаст внутреннюю сущность портретируемого. Причем, по замыслу автора, портретируемый с его трактовкой должен согласиться -даже если оная сущность окажется для него нелицеприятна. Ничего страшного не случится – все равно с ним Суриков сохранит хорошие взаимоотношения, и он это знает, он это чувствует. Он правильно понимает мир, идет к нему с открытым забралом, и мир открывается навстречу, подсказывая ему самые разные смыслы и уча его житью-бытью. А учится Суриков у жизни с удовольствием, с наслаждением. И ни на что не ропщет.

Пошел в 17 лет в Петербург с обозом – прям, как Ломоносов. И не то, чтобы уж на дорогу денег не было – деньги-то у него водились всегда – но просто решил сэкономить, а заодно открыть в себе и в мире новые впечатления, порисовать вволю, познакомиться с новыми людьми. Два месяца до Петербурга добирался, а как добрался, тут и ждало разочарование – в Академию художеств его не приняли. Но не просто погнали вон, а даже и возмутились. Сказали, чтобы с такими беспомощными рисунками он тут вообще близко не появлялся.

Ничего страшного. Для кого-то другого это было бы ударом – только не для Сурикова. Он поступает в художественное училище, на, говоря современным языком, «подготовительные курсы». Учится, нуждается, но совершенно не ропщет – не в его это характере. И через три месяца сдает заново экзамены в Академию – на этот раз блестяще. Для того и курсы были – там знали, что делали, и в первую очередь готовили молодых людей именно для экзаменов в Академию, ставя им руку «классически» — так, как требовалось.

Теперь у него было два пути – стать академическим традиционалистом или попробовать быть самим собой, найти свою дорогу. Как человек максимального Диалога с миром, он решает оба пути совместить. И благодаря этому становится лучшим.

Он пишет картины в заданной академией стилистике – несколько статуарной, несколько морализаторской и непременно на религиозные сюжеты. Но вносит туда и нечто свое, и в этом своем – новизна. Главная находка Сурикова – мрачный колорит, придающий картине состояние, а, будучи наложенным на библейские сюжеты, порождающий своеобразное ощущение древности, а значит, и историзм. Второе его открытие, менее существенное – попытка придать образам некоторую дикость, максимально отдалить их от нашего времени.

Другие художники так не писали – у них все библейские персонажи или светились олеографическим благообразием или напоминали жителей тогдашнего Санкт-Петербурга. Герои же картин молодого Сурикова весьма дремучи и не слишком симпатичны. Во всяком случае, они иные, они откуда-то из далека. Иногда получается лучше («Саломея», «Богач и Лазарь»), иногда хуже, вяло и безжизненно («Нерукотворный образ»), иногда из рук вон плохо – и статично, и пусто, и попросту невнятно («Изгнание Христом торгующих из храма»), но учителя все равно довольны, и когда в Академию приезжает государь император с просьбой привести к нему лучшего воспитанника, то вначале с удивлением приводят плохого живописца и отстающего ученика Лучшева (ну, не поняли, бывает), но потом спохватываются и, конечно же, представляют царю Сурикова. Тот, и без того получающий повышенную стипендию, награждается еще и стипендией императорской. Более того, практически за каждую свою крупную работу в рамках академии он удостаивается Серебряной (или малой Золотой) медали и солидным гонораром. О нем узнают, он получает заказы на иллюстрирование книг – в общем, все складывается на редкость хорошо.

Всеобщего позитива не омрачает и тот факт, что, будучи выдвинутым на Большую золотую медаль по окончании Академии, Суриков таковой не получает. Как не получают и его конкуренты. Что они выставляли на конкурс, неведомо, но Суриков выставил и вправду слабую картину – «Апостол Павел объясняет догматы веры». На холсте изображен очень правильный Павел, протянувший вперед руку, и слушающие его люди – у одного лицо диковатое, несколько зверское, он сошел с тех, предыдущих полотен Сурикова, а остальные слушатели абсолютно никакие – и лица их ничего не выражают, и о характерах трудно сказать что-либо. В общем, жаль, конечно, что не наградили Золотой медалью, но, увы, решение справедливое. Впрочем, учителя Сурикова так не считают, они рвут и мечут, пытаясь оспорить решение верховной комиссии: как же, не наградили лучшего ученика, на которого вся надежда! Однако верховная комиссия безмолвствует.

В отличие от своих учителей Суриков воспринимает поражение абсолютно спокойно – тем более, что все равно (может быть, в качестве некоторого извинения) ему присуждено поощрительное звание классного художника I степени. Но вообще-то переживать особо ему и некогда – не успев выйти из Академии, он получает мощный заказ на роспись в строящемся Храме Христа Спасителя.

Любопытно, что расписывать только что выстроенный главный храм столицы пригласили не мэтра, даже не молодого известного художника, а всего лишь выпускника. Правда, выпускник этот не простой, а суперзвезда Академии, ибо не было еще там ученика, завоевавшего за время учебы такое количество наград, как Суриков. Если учесть, что все академические работы Суриковы были связаны с библейскими сюжетами, а лучшие из них полны некоего нового видения, нового дыхания, получается, что расчет создателей храма был верен. Ну и немного экспериментален – в духе времени, старающегося робко открыть в жизни новые ее стороны.

Суриков пытается подойти к делу неформально, — чтобы сделать библейские лица выразительными, живыми, ищет по Москве греков, пишет с них этюды, но заказчики говорят: Вашего видения нам не надо, пишите, как полагается. Он спорить не стал и написал по их заказу, — без чувства и без вдохновения. Не хотите по моему, будет никак. Сильно сомневаюсь, что заказчики были удовлетворены, но расплатились щедро, согласно обещанному.

Этот гонорар и позволяет молодому художнику начать самостоятельную творческую деятельность и пойти по давно уже задуманному им пути.

Вот тут в его сознании встает призрак Сибири, призрак его детства. На какое-то время он полностью решает отказаться от какой-либо евангельской тематики – тем более, что за два года работы в храме можно представить, как она ему опостылела – и попытаться совместить приобретенные за годы учебы в Академии знания с состоянием той мощной энергии, которую вдохнула в его душу жестокая и веселая Сибирь. Теперь он понимает, что этот неистовый русский дух необходимо перевести в «рацио», а также соединить с нарождающейся экзистенцией интеллигентно-рассудочного Петербурга, где тоже все полны размышлений о подлинной России, о своих истоках. Но размышления сии головны, рассудочны, умозрительны, а Суриков-то эту подлинную Русь не понаслышке знает, и кому как не ему стать проводником ее глубинного постижения в мир? Да, миф о Руси еще не окаменел, не затвердел, он только начинает складываться, только блуждает, но тем не менее это уже Миф, это все равно штамп, а значит, и неправда. Свои духовные паломничества в сию святую Русь совершают в своих произведениях люди, абсолютно ничего о ней не знающие. Потому и исторической живописи в России нет – вместо нее какие-то театрально-олеографические зализанные картинки, на которых изображены весьма симпатичные ребята в красивых кафтанах, склонные к закатыванию глаз и аффектации жестов. Вот и вся история.

Но ведь Суриков был лучшим учеником, — значит, от него чего-то ждут. Да, можно продолжить работу в уже обретенном мрачновато-религиозном направлении и уйти в авторское живописание библейских сюжетов. Но не лучше ли перенести найденное им какое-то Новое Состояние на родную почву? Тем более, на почву историческую?

«Утро стрелецкой казни»

И возникает картина «Утро стрелецкой казни». Лучшая картина Сурикова. Полотно, настраивающее на Постижение Истории. На постижение неоднозначное. И это безусловное открытие, ибо в произведениях других художников, пытающихся создать нечто историческое, всегда было ясно, кто тут друг, кто враг, кто хороший, кто плохой – из них лез примитив, но примитив не осознанный, не нарочито наивный, а просто грубо-прямолинейный. Иначе – у Сурикова. Глядя на его картину, мы как будто переносимся в то холодное зябкое утро, и нашему взору открывается подлинная драма, в которой нет правых и виноватых, а есть трагическая неразрешимость происходящего. Мы сочувствуем казнимым стрельцам, но интуитивно чувствуем и правоту восседающего в глубине картины Петра, ибо историческая правота – за ним, и он не монстр здесь, не тиран, он – победитель. Но подлинная победа в русской истории всегда сопряжена с кровью и жертвами, здесь все прогрессы в той или иной степени реакционны, ибо в них непременно рушится человек, и побежденные никогда не согласятся со своим проигрышем, а значит, будут раздавлены, уничтожены. Это такая страна – здесь все доходит до предела, балансирует на грани бездны.

Суриков почти в эту бездну заглянул, но сознательно остановился на ее краю, и далее не пошел. Поначалу изобразил вдали одного повешенного (по совету Репина – своего друга), но вскоре замазал – не нужен он здесь. На краю еще страшнее, ибо возникает состояние тревоги, а оно побуждает к размышлению. Это состояние размытее, неопределеннее, загадочнее. Оно не дает четких ответов на происходящее и потому продолжает вечно бередить душу. Ответ – не в сюжете полотна, а в его состоянии, и этот ответ – индивидуальный посыл самого автора. Через образ состояния на холсте он говорит с нами и как будто задает нам вопросы, ведет с нами диалог, он – Творец этого диалога. В этом сумрачном предутреннем холоде, разливающемся с полотна – и утро Новой Эпохи, и холод ее ужаса, ее жестокости – весь ее будущий сложный драматизм. И вечно обращенный к нам вопрос: прогрессивно ли это Деяние, это Правление, если оно настояно на крови? И можно ли было бы обойтись без этой крови? Важен еще и тот момент, что перед нами первое в русской истории полотно, призывающее милость к падшим, молящее о нашем сочувствии к неправым.

Три года Суриков работает над картиной, влезает в огромные долги, но твердо идет по избранному пути, ибо знает, что делает. И он не прогадал – это был не просто успех, это был триумф, и в итоге «Утро стрелецкой казни» художник продает за весьма немалую сумму.

Такого живописца ждали. Он появился на редкость в свое время – время вхождения в мир реалистического постижения действительности и время серьезных размышлений об историческом прошлом страны. Уже окончательно сформирован интеллигентский класс, интеллигентное сознание, и оно, обращаясь вспять, впервые серьезно пытается постичь национальную ментальность. А постичь ее возможно только в том случае, если сформирована соответствующая интеллектуальная база. И если в литературе подобные процессы происходили раньше, и первопроходцам (например, Пушкину с «Борисом Годуновым») приходилось не слишком легко, общество еще не было готово к подобному осмыслению своего прошлого, то живопись и вовсе отставала, пребывала в арьергарде, но вот теперь, во второй половине века, наконец пришла и ее пора. И имя этой «поры» было названо – Суриков.

Стоит обратить внимание и на тот факт, что живопись в эти годы обгоняет всех остальных муз, выходит на передний край общественного сознания, потому что для социума с его определившимся интеллигентным мышлением это еще и своего рода «кино» — окно в мир. На выставки ходят, чтобы получить те эмоции, которые мы сегодня получаем от кинематографа – от полотен ждут мысли, ждут катарсиса. Но не только – посетителям еще и просто интересно «постигать» картины, разбирать их вполне досужим образом: а кто тут прав? а кто тебе больше нравится? а у этого какой характер? а у этого? а этот что хочет? а у этого какая позиция? Настоящее кино – визуальные сюжеты разворачиваются перед нашими глазами, и чем они объемнее, чем зрелищнее, чем «блокбастернее» — тем лучше. Тем ярче успех.

И все это соединилось в творчестве Сурикова. Он становится кинорежиссером XIX века – кинорежиссером историческим. Он угадывает эту свою миссию, и угадывает на редкость счастливо.

«Меншиков в Березове»

После триумфа «Стрельцов» (кстати, именно таковым было авторское название картины. Заголовок «Утро стрелецкой казни» кто-то придумает позднее, эта придумка склонному к диалогу с миром Сурикову чрезвычайно понравится, и он закрепит за своим полотном это название) он сразу же приступает к «Боярыне Морозовой». Шесть лет он будет ее писать, но попутно создаст небольшую, но не менее важную работу – «Меншиков в Березове». И опять сюжетом станет драма, даже трагедия. Но! – не просто трагедия, а трагедия экзистенциальная, и тут опять Суриков совершит небольшое открытие. Куда заманчивее было бы написать арест Меншикова. Или отъезд его под конвоем в Сибирь. Другой бы так и написал – ведь эффектно! Но Суриков опять выбирает непростой, неоднозначный путь. И если «Стрельцы» — предвестие грядущей трагедии, то «Меншиков» — ее послесловие. И в этом послесловии снова – ощущение абсолютной неразрешимости происшедшего. В этом послесловии снова – приглашение к размышлению и приглашение к состраданию над исторически неправым персонажем, из творца бытия превратившемся в его жертву. Более того – возникает (и опять-таки впервые) тема фатума, тема необратимости случившегося, тема какого-то божественного Рока, зависшего над миром – Рока, несущего героям смерть. Смерть побеждает все, ибо сколь бы ни кляли судьбу ли, царя ли стрельцы на суриковском холсте, исправить ничего они уже не могут, и задумываться им теперь нужно не о жизни, а о себе самих, какими их встретит Бог. И сколь бы ни размышлял над горькой своей судьбой старый Меншиков, исправить тоже ничего невозможно – его жизнь превратилась в смерть. Вот она, рядом с ним, в лице его умирающей дочки, накрытой черной шубой – в лице ее этот Рок, эта неизбежность. Но рядом и другая дочка, она читает книгу, и страдания отца с сестрой ей совершенно неинтересны, она полностью погружена в чтение. И в ней, в ее состоянии – надежда? А тут двойственно. И образ света, образ надежды через нее возникает в картине, но еще и неотступно точит мысль, что все эти люди, представленные на холсте, удивительно разобщены, и каждый погружен во что-то свое. Между ними нет никакого конфликта, их разобщение – экзистенциально. И это тоже открытие. Это уже «заброс» художника в будущее – в ХХ век, своего рода метафизическое прозрение.

Наверно, именно в силу своей экзистенциальности картина вызывает немалые споры – что-то в ней всех не совсем устраивает. Впрочем, Суриков уже звезда, и споры о картине носят максимально позитивный характер. Тем более, тут и сам художник с его легким, открытым миру характером – он отвечает на вопросы, ведет, как всегда, диалог, он весел и ироничен. После долгих размышлений, что же тут такое не вышло, критики полотна сходятся на том, что в Меншикове не соблюдены пропорции – если он встанет, то пробьет потолок дома. Нет, неправда, — доказывает Суриков, он думал об этом (да, честно сказать, ничего он не делает с ходу, с лету, у него все всегда продумано), во-первых, в подобных сибирских избах, как правило, высокие потолки, а во-вторых, это обман зрения – не пробьет Меншиков никакого потолка, не туда бьете, господа!

Ну и ладно. Споры закончены, картина признана, а от Сурикова ждут «Боярыни Морозовой» — «режиссер приступил к съемкам нового фильма». Ждут долго, как мы сегодня ждем «кина» от Германа или от Звягинцева.

«Боярыня Морозова»

Дождались. «Боярыня Морозова» прикатила на своих санях в Третьяковку. Суперуспех. Супертриумф. Супервосторг. Безоговорочный. Стасов испытал такой катарсис, что плачет, заливается слезами. Все поздравляют художника. Да он и сам рад.

И зря. Веселый, умный и позитивный Суриков не заметил, что сделал шаг назад. Во-первых, исчезает состояние – картина зализана. Во-вторых, в ней уже проглядывает некая театральная постановочность и нарочитость – впрочем, это следствие той же излишней зализанности, в которой есть что-то вымученное. В-третьих, не совсем удачна сама композиция — здесь даже нет ощущения движения саней – при первом взгляде кажется, что они стоят на месте – как ни странно, Суриков забыл дать образ выбрасываемой из-под полозьев снежной пороши, который бы тут поставил все на место, а вместо этого сделал огромный и весьма нелепый акцент на бегущем мальчике, совершенно непонятно зачем оттягивающего все внимание зрителя на себя. И когда кто-то посреди похвал робко заметит, а к чему тут этот мальчик, Суриков ответит: Он нужен для состояния движения саней, я его уже в конце работы пририсовал.

Ага! Значит, он все-таки чувствовал, что что-то здесь не сходится, но решение нашел крайне неудачное, ибо картину хочется озаглавить: «Мальчик, бегущий рядом с боярыней Морозовой». При этом я все же искренне не понимаю, почему художник не подумал о снежной пороше, которая могла бы вырываться из-под полозьев...

Да потому. Потому что все тут на потребу публике. Интеллигентной публике, думающей, но – публике. Исчез тот самый Автор, ведущий с холста Диалог. Появился эффектный исторический реставратор. В итоге исчезла и драма – даже несмотря на блистательно написанное жутковатое, фанатичное и при этом прекрасное лицо Морозовой. Появилась просто Картина. Картинная картина. Вот сани увозят Морозову на страдания, да, а вот толпа, в толпе у этого такая реакция, у этой такая, а этот что? А он то-то, а этот, наверно, вот то-то, а может, и что другое, интересно... а вот юродивый, он ее благословляет. Юродивый хороший.

Честно сказать, достаточно было бы одной Морозовой и юродивого. Да, может, еще трех-четырех человек, не более. И – природы. Как тут не хватает этой природы, как тут не хватает этой зимы, сколь неинтересен на картине свет! Да и цвет оставляет желать лучшего – цветовое решение тут просто отсутствует.

Мы не испытываем сочувствия к Морозовой – тем более, что реакция толпы, несмотря на ее разнообразие, тоже, в общем, как ни странно, довольно равнодушна. Только равнодушие это художником не выражено – наоборот, он показывает нам, что каждый здесь по-своему реагирует на происходящее. Но поскольку реакций слишком много, и они слишком разнообразны, общего состояния толпы не возникает, и герои картины тихо превращаются в ряженых, каждый из которых что-то изображает. Конфликта героини с миром тоже нет, потому что «конфликтов» тут слишком много, у каждого свой. А значит, возникает каша, из которой никак не выкристаллизовывается главная мысль: что есть эта грядущая – духовная а, может быть, физическая — гибель Морозовой для окружающего народа? Разумеется, если бы, скажем, он был бы к ней предельно равнодушен, как мир к прыжку Икара на картине Брейгеля, образ был бы куда сильнее, но Суриков не стал этого делать. Да в принципе он не стал воплощать никакой образ, ибо, обладая своим всеоткрытым к миру мышлением, решил потрафить и угодить тоже всем.

И угодил.

Дальше начнется медленное «скатывание вниз».

Суриков приступает к теме Степана Разина и делает первые эскизы. Он болен Разиным, он знает, что это – его тема, что здесь он выразит во всей своей мощи этот буйный, страшный, безумный, непокорный, радостный, безоглядный сибирский русский дух, который живет в нем с самого детства.

Но случается трагедия. Умирает любимая жена, и художник погружается в тяжелый душевный кризис. Нет, он по-прежнему легок и открыт, он шутит, иронизирует, у него много друзей и знакомых, везде он желанный гость, все его ждут, но – в душе его тоска, ему не работается, не пишется. В это же время он переживает сильнейший религиозный экстаз, о котором предпочитает не распространяться, в нем проявляется новое понимание и постижение Бога, и потому для самого себя он пишет картину «Исцеление Христом слепорожденного». Это вполне грамотная, крепко сделанная вещь, но, конечно, подлинного состояния Таинства и сопряженной с ним Драмы в ней нет – Христос слишком благообразен, и потому несколько безлик, а исцеленный слепой скорее напоминает злобного сумасшедшего и потому особо добрых чувств не вызывает. Но это красивая работа — потому, слегка поколебавшись, Суриков выставляет ее на обозрение. Опять успех, все хорошо.

Окончательно исцелившись и обретя веру в свои силы, он создает «Взятие снежного городка» — простенькую, какую-то совсем не суриковскую картину, больше напоминающую некую приглаженную народную стилизацию в духе Палеха. О каком-либо состоянии тут и думать нечего. Миленько, приятненько, но не более того.

Все ждут Разина, но через семь лет после «Морозовой» получают «Взятие Сибири Ермаком». Это крепкая и весьма выразительная работа – стенка на стенку прет, русская сила бьет мутную безликую толпу проклятых басурман, и те явно отступают. Картину спасает мрачноватый колорит, передающий драматизм сражения, но несколько непонятно, почему герои полотна – казачий отряд – повернуты к нам спиной. Из-за этого мы почти не видим их лиц, а значит, и не слишком ощущаем эту силу русского духа, образ которой является замыслом картины. Ряд мужественных профилей героев на первом плане картины тоже мало что добавляет, ибо носители оных не наделены никакими характерами и, пожалуй, излишне красивы. В общем, над этой весьма небесталанной работой незримо веет какой-то соцреалистический дух: мы правы, мы победим, и да устрашится нас всякая там бесполезная и глупая татарва с прочими печенегами. Мы – люди, а это – так, масса тупая.

Легко можно было бы представить, что такую картину могли бы написать, скажем, в сталинское время и классики соцреализма, если бы не одно обстоятельство. Тут есть образ битвы. Битвы как трагической каши, в которой мы все-таки можем разглядеть каждого человека и где-то посочувствовать ему. Жаль только, что на нашей стороне не будет ни одной жертвы – вон как легко сдается поганая татарва.

Все хорошо. Все слишком хорошо. А потому опять сразу вылезает какая-то... ну не то, чтобы олеографичность, не то, чтобы зализанность, но – иллюстративность. И участники битвы выписаны слишком старательно, в них не только нет характеров (о чем уже говорилось), а нет и живописности. Живописность – все ж, как ни крути, а Бог самой живописи, она и придает всему происходящему подлинную страсть, подлинную характерность. От иллюстрации этого не требуется – тут важно просто внятно показать происходящее (конечно, само по себе замечательно, если иллюстрация тоже станет подлинно авторским и самодостаточным произведением искусства, но изначально задача у нее другая).

В любом случае Суриков опять выигрывает, и новая картина опять приносит ему успех, славу и почет.

Другое дело, что, похоже, он сам начинает чувствовать, что теряет нечто важное. Его притягивает бездна, но он останавливается в страхе перед ней. И вместо глубинного размышления о мире получается, говоря современным языком и говоря грубо – попса.

Потому он решает в прямом смысле слова ухнуть в эту бездну, прыгнуть в нее. Он задумывает «Переход Суворова через Альпы» и едет в Альпы. Он долго присматривается к ним, кружит вокруг да около, делает этюды... А потом вдруг, очертя голову, бросается в них. Он решает их перейти, как его будущий герой. И при первой же попытке чуть не расстается с жизнью. Потому что во время своего перехода, увидев небольшой скат и не найдя другой дороги, решает съехать по этому скату, чтобы выйти на ровную поверхность. Но скат оказался бесконечным, и художника тихо-медленно повлекло в пропасть. Его несло вниз, и сколь он ни совершал попыток остановиться, перевернуться на бок, чтобы вывернуться с ледовой поверхности на снег, ничего не получалось. Куда там! – он стал заложником бешеной горной силы – его несло по обледенелой горе то тише, то быстрее, и он уже начал прощаться с жизнью, пока наконец поверхность не обрела твердь. Он как-то вдруг в конце пути легко и спокойно «выехал» на твердую почву. Будучи уверенным, что твердь есть не что иное, как дно пропасти, и теперь ему отсюда никогда не выбраться, он вдруг очень быстро осознал, что нет – это новая дорога. И пойдя по ней, он вышел назад, примерно на то место, откуда начал свой незадавшийся переход. Разумеется, больше никаких попыток вернуться в Альпы он не предпринимал.

...Эта история – прямо метафора его жизни. Как только он начинал чувствовать дыхание бездны, и уже подбирался к ней, жизнь опять его тихо-мирно-легко выводила на твердую дорогу. Дорогу, ведущую к людям. К самому миру, человеком которого он являлся. Спокойному, доброму, нормальному, теплому и реалистическому миру, в котором так хорошо, так приятно идет обычная земная человеческая жизнь. И никаких в нем нет пропастей, никаких бездн – живи да радуйся...

Однако о Бездне этой он помнит, он опять решает вступить с ней в поединок, обуздать ее. Суриков мучительно задумывается, как же это удалось Суворову покорить Альпы, ведь это практически невозможно сделать. Он сам тоже туда с картой отправился – и что? – оступился чуть – вот тебе и все карты. Это прорва, здесь нет прямых путей, здесь все зыбко, все хлябь... Уж не образ ли это самой России? А Суворов вот взял и эту прорву победил.

«Переход Суворова через Альпы»

«Переход Суворова через Альпы» — хорошая картина. Тут появилась и живопись, возникло и состояние. Суриков вообще здесь какой-то свободный – в полотне проглядывает даже нечто импрессионистическое. Вот он, образ бездны перед нами! Это в нее падают солдаты – что-то их там ждет? выживут? погибнут?...

...И все же подлинной Бездны нет. Да выживут, выживут, куда денутся – посмотрите, как весело их подбадривает Суворов, как весело смеются они ему в ответ! По состоянию — зимнему, вечернему, мрачному – картина драматична, а по сюжету – это все-таки еще один вариант «Взятия снежного городка». Все будет отлично, это радость победы, везде найдет свою твердь веселый и легкий русский дух!

...Веселый? Легкий? Кажется, в начале творческого пути ощущение художником этого духа таким не было. Зато сам он был веселым и легким всегда. Вот он и победил. Самого себя.

«Степан Разин»

«Степан Разин» окажется такой сокрушительной творческой неудачей – работой, столь неэмоциональной и бессобытийной, а сам Разин столь невыразительным, — что тут уж и поклонники творчества Сурикова разведут руками. Да и он сам.

Это кризис. А, может быть, тупик. Суриков продолжит работать, напишет несколько этюдов, много пейзажей, особенно заграничных (крайне неудачных, ибо заграница ему не давалась никогда – русским он был художником, выразителем русского духа, впаян он был в него, влит, только из него и состоял), создаст милую благоприятную, в духе Васнецова, картину «Посещение царевной женского монастыря»...

...Всю жизнь он будет писать портреты – чаще всего, людей никому неизвестных, но удивительно выразительных. А может быть, выразительными создавал их он сам. И ни один портрет Суриков не представит на выставку, ибо не придавал он им большого значения. А жаль! Как часто русские художники сами придумывали себе магистральное направление своего творчества, в котором порою терпели серьезные неудачи – причем чаще всего не замечая этого – и как часто они полноценно раскрывались в простых этюдах, — и какими свободными, какими незашоренными становились! Ведь эти этюды они писали для самих себя, а потому могли позволить себе оставаться такими, какие есть. Просто быть, а не казаться. По-настоящему БЫЛ в своих замечательных портретах и Суриков. Я вглядываюсь в его героев – какая удивительная галерея русских лиц, какие оригинальные и интересные характеры! А уж какая вдруг яркая и выразительная живопись! – вот уж точно тут нет никакой зализанности! И никакой иллюстративности! Тут вообще исчезают все недостатки живописи Сурикова – будто другим человеком писано.

Сколь же все-таки русская культура – и, конечно, особенно, культура визуальная – зависит от общественного мнения (а оно ведь, как правило, неправо! – за стереотипы хватается, за штампы, за расхожие идеологемы...).

Суриков от общественного мнения не зависеть не мог. Ибо, как уже говорилось, он был максимально открыт миру. Легок, учтив, деликатен, свободен, миролюбив, всех он вокруг чувствовал и понимал, все мог точно и правильно оценить...

Хорошим человеком был Василий Иванович Суриков. Слишком хорошим.