«Замораживая время». Беседа Марка Куинна с Ольгой Свибловой
... Одно из первых и при этом самых известных ваших произведений — это голова, сделанная из вашей собственной крови.
— Да, мне было интересно посмотреть, что разделяет искусство и жизнь, создать произведение о различии между предметом и живым человеком. Эта скульптура представляет собой изображение моей головы, созданное из крови, которую я собирал в течение года. В этой голове крови столько же, сколько во всем моем теле — и кроме крови там ничего нет. Она имеет форму моей головы, сделана из моей крови, но все-таки это неживой предмет.
Ольга Свиблова: Когда вы решили стать художником?
Марк Куинн: Я начал заниматься искусством еще в раннем детстве и в школе, и с возрастом мне все больше это нравилось, — так что у меня в жизни, в общем, никаких других занятий, кроме искусства, никогда не было. Это заложено в моей природе. Меня всегда интересовали различные материалы — и то, как отдельные атомы в сочетаниях образуют все на свете, включая нас самих.
ОС: Одно из первых и при этом самых известных ваших произведений — это голова, сделанная из вашей собственной крови.
МК: Да, мне было интересно посмотреть, что разделяет искусство и жизнь, создать произведение о различии между предметом и живым человеком. Эта скульптура представляет собой изображение моей головы, созданное из крови, которую я собирал в течение года. В этой голове крови столько же, сколько во всем моем теле — и кроме крови там ничего нет. Она имеет форму моей головы, сделана из моей крови, но все-таки это неживой предмет.
ОС: Знаете, по-русски говорят «заплатил кровью». Есть выражение такое: «заплатил своей кровью, заплатил своей жизнью». У вас получилась материализация метафоры.
МК: Да. И другой, романтической метафоры тоже, согласно которой художник должен страдать, чтобы творить. Но существуют уже пять таких скульптур, а я все еще жив. Где-то в мире живут пятьдесят пинт моей крови, и эти скульптуры — о возрождении тела: я могу выкачать из своего тела всю кровь, но она восстановится. Природа и мир постоянно восстанавливают сами себя. Мы живем во времени, ничего постоянного не существует — и мы тоже все время движемся.
ОС: И наша природа тоже меняется.
МК: Человечество и подчиняет природу себе, и подчиняется ей. Для выставки в Монако я сделал новую работу — из куска льда, привезенного с Северного полюса. Этот лед привез из экспедиции князь Альберт II и отдал мне, чтобы я сделал скульптуру. Я поместил кусок льда сначала в пластиковый мешок, а затем в витрину-холодильник — так же, как голову. Этот лед никогда не размораживался, и здесь мы имеем дело с парадоксом: для работы холодильника нужно электричество, из-за выработки электричества происходит выброс газа, а из-за выброса газа наступает глобальное потепление, которое разрушает сам Северный полюс. Таковы парадоксальные отношения человечества с планетой: мы одновременно и сохраняем ее, и разрушаем. Надеюсь, если мы будем больше сохранять, чем разрушать, все будет нормально. С планетой — в любом случае: даже если мы наделаем глупостей, то миллионы лет спустя планета все равно восстановит свой баланс и все начнется сначала. Но человеку необходимо научиться сосуществовать с природой. Это один из главных вопросов двадцать первого века.
ОС: В метафизическом смысле человек и ограничен, и бесконечен. Вы часто касаетесь этой темы в своем искусстве — например, в вашей «цветочной» серии.
МК: Совершенно верно. Жизнь цветка коротка: только что он был совершенен, но вот он уже вянет и исчезает — так же, как и мы сами. Только у цветка времени еще меньше. В каком-то смысле цветы — это гимн скоротечной красоте, но вместе с тем они заставляют задумываться о прошлом и будущем.
ОС: Свои первые «цветочные» скульптуры вы тоже замораживали. Почему?
МК: Когда я сделал голову из крови, мне пришлось задуматься о ее хранении. В холодильнике она бы просто рассыпалась: влага выходила бы в воздух. Наконец я придумал поместить голову в замороженное силиконовое масло, которое сохраняло ее от высыхания. Тогда я подумал: а что еще можно сохранить таким образом? Я взял цветок, поместил его в брусок замороженного силикона и оставил на год в холодильнике. Через год вынул, посмотрел — цветок оказался в полной сохранности. И тогда я подумал: «Вот это да! Потрясающе: я и убил, и обессмертил эту хрупкую материю». С тех пор я и начал делать замороженные скульптуры из цветов — целых букетов. В Милане я сделал для Миуччи Прады целый сад из таких цветов. Так часто бывает: новые творческие идеи приходят в голову, когда пытаешься разобраться со старыми.
ОС: А потом вы стали изображать замороженные цветы в живописи...
МК: Да. А еще позже — живые цветы. Я просто иду на рынок и покупаю те цветы, которые попадутся. Этим цветам, может, вообще не положено расти в это время года и, может, им не положено цвести одновременно — но раз человеку так захотелось, то на любом рынке вы найдете абсолютно любые цветы, со всего света. И вот я беру эти цветы, делаю из них небольшую «скульптуру» и снимаю ее на фотоаппарат. На следующий день «скульптура» уже завяла, но я-то пишу по фотографии. Получаются изображения эфемерных скульптур, сделанных из цветов. Поскольку композицию я никогда не меняю, картина всегда в точности изображает объект, который я сделал. Так что здесь мы имеем дело с размыванием границы между естественным и неестественным.
ОС: Как вы используете фотографию в своем творчестве?
МК: Мне нравится в фотографии то, что она спрессовывает время в один-единственный кадр. Фотографии — это замороженное время. Как и замороженная скульптура, она выхватывает некий момент из потока времени. Я пишу живопись по фотографии, но просто взять фото и раскрасить — это неинтересно. Когда создаешь фотореалистическую живопись, то вновь возвращаешь этому выхваченному моменту время. Ведь требуются недели три или месяц, чтобы воссоздать на холсте фотографию, сделанную за одну секунду. Так что это — своего рода игра с понятиями быстрого и медленного, мгновенного и длительного.
ОС: Еще одна тема, постоянно присутствующая в ваших работах, — это генетика. Она есть и в ваших недавних скульптурах, созданных по трехмерным сканированным изображениям.
МК: Именно так. Чтобы сделать, например, скульптуру ракушки или кролика, сначала нужно отсканировать предмет и превратить его в компьютерный код, похожий на генетический код человека. Затем этот код отправляется в аппарат, который производит скульптуру. Это очень похоже на рождение человека: инструкция по изготовлению — наш генетический код — помещается в женскую репродуктивную систему, и она производит нового человека. Процесс сканирования — это хорошая метафора того, как природа рождает новое, и это интересно использовать. Я не люблю, когда технологии используются ради самих технологий. Я хочу, чтобы человек смотрел на мою ракушку и не понимал, как она появилась на свет, — чтобы он думал о ней и ощущал ее произведением искусства. Конечно, меня занимает тот факт, что пять лет назад сделать такую скульптуру было бы невозможно, но все это вторично по отношению к тому, что это просто хорошее произведение.
ОС: В ваших скульптурных сериях одна и та же форма воплощается в разных материалах и масштабах. Меня это больше всего завораживает в вашем творчестве: вы берете то бронзу, то серебро, то пластмассу, и одна и та же скульптура начинает выглядеть абсолютно по-разному, производить разное впечатление. Как вы к этому пришли?
МК: Работая над скульптурами инвалидов. Как-то в Британском музее я рассматривал фрагменты античных статуй. Вокруг ходили люди и восхищались: «Ах, какие прекрасные статуи!» И тогда я подумал: «А ведь войди сейчас в зал человек с таким телом, все будут реагировать совершенно иначе: смутятся, не будут знать, как себя вести и как с ним говорить». И мне захотелось сделать мраморные изваяния людей, у которых другое тело, — так и возник мой проект о разновидностях красоты. Вершиной этой серии стала гигантская статуя беременной Элисон Лэппер, простоявшая два года на Трафальгарской площади. Затем к открытию августовских Паралимпийских игр эту статую увеличили до 12 метров. То есть получилась не просто скульптура, а социальный проект — он был очень важен для очень многих людей.
ОС: Совершенно невероятный жест — установить такую скульптуру посреди старинного города, в том месте, которое обычно занимают герои. Ведь Трафальгарская площадь — это настоящий пьедестал для героев. Получается, что вы создали новую героиню!
МК: Точно. И еще не нужно забывать, что все статуи на Трафальгарской площади — это памятники прошлому, то есть памятники тем людям, которые уже что-то сделали. Статуя беременной Элисон, между тем, обращена в будущее. Этой скульптурой я утверждаю, что в будущем возможны герои. Я беру то, что по определению должно смотреть в прошлое, и заставляю его смотреть в будущее. Но когда что-то делаешь в публичном пространстве, самое замечательное — это связь с огромным количеством разных людей, которые, может быть, ни в какой музей никогда не придут. Я искусство считаю именно средством общения с множеством разных людей. Искусство должно стать масс-медиа, как кино или мода. И это уже происходит. Мне кажется, в Англии искусство уже перестало принадлежать узкому кругу посвященных.
ОС: То есть вы не боитесь сказать, что хотели бы создавать произведение искусства для широкого круга людей.
МК: Не боюсь, конечно. Работая над статуей Элисон Лэппер, я хорошо понял, что художественное образование совершенно не нужно для того, чтобы испытывать чувства.
ОС: Когда современное искусство говорит о главных вопросах — о жизни и смерти, о прошлом и будущем, — люди способны воспринимать его и без специальной подготовки.
МК: Да, конечно. Я с этим полностью согласен.
ОС: Прототипы ваших скульптур — это всегда реальные люди?
МК: Конечно. Я всегда ищу именно реальных людей. После серии об инвалидах я задумался: а что бы могло стать противоположностью моих поисков необычной красоты? И я решил, что противоположность — это самый красивый человек в мире, самый совершенный. Но только не кинозвезда: это должен был быть чистый образ, лишенный слов. И я подумал о Кейт Мосс. Она тогда была в зените славы, впрочем, она и сейчас знаменита — и она ничего не говорит. Ее только видно, но не слышно. Скульптура Кейт Мосс — это не изображение человека, это образ, который мы создали на бессознательном уровне и который воплощает идею совершенного человека. Как галлюцинация: люди коллективно создают себе некие образы и забывают о том, что именно они их и создали. Например, вы открываете журнал «Vogue», видите там чье-то красивое фото и думаете: «Какой же я урод по сравнению с ней!» Но ведь человек с фотографии в жизни выглядит совсем иначе. Такого человека, как на фотографии, просто не существует. И тогда я стал думать о том, как люди пытаются равняться на нечто несуществующее. Так родилась еще одна серия произведений — о пластической хирургии. О людях, которые полностью изменили свою внешность, которые заставляют свое тело соответствовать или каким-то культурным стандартам, или каким-то собственным представлениям. Так что я прошел через естественный эволюционный процесс — от инвалидов через Кейт к пластической хирургии. Меня интересует образ тела и наше к нему отношение.
ОС: Этот вопрос имеет отношение и к классическому искусству, где все люди — с прекрасными телами, с прекрасными пропорциями, но они безлики. Выразительность пришла в искусство позже, в эпоху Возрождения, когда художника стала интересовать личность.
МК: В римском искусстве, впрочем, тоже было много очень ярких, индивидуальных портретов. У греков — в меньшей степени. Но в общем я согласен, и я думаю, что скульптуры Кейт — это своего рода маски, экраны, на которые люди проецируют свои фантазии и желания. Поэтому одну из скульптур я сделал из золота — металла, который символизирует совершенство или невероятное богатство, на достижение которого люди готовы потратить всю свою жизнь.
ОС: А черная версия — это своего рода тень, символ иллюзорности?
МК: Именно так. Это бессознательное, которое мы не замечаем, но которое есть. Что бы ты ни делал, тебя постоянно преследуют некие культурные стандарты, и ты даже не отдаешь себе в этом отчет.
ОС: Такая игра сознательного — бессознательного есть и в вашей последней серии работ, посвященной глазу, сетчатке и зрачку. По зрачкам ведь можно определить, что человека что-то волнует или что он не здоров...
МК: Да, но радужная оболочка глаза, помимо прочего, еще и просто красива. Меня интересуют зоны, в которых встречается абстракция и фигуративность. Посмотрите на глаз, на его прекрасные цвета, линии — неважно, карий он или голубой. А формой глаз напоминает мандалу — индийскую живопись для медитации, на которую можно смотреть очень долго. В центре — черная дыра, которая символизирует и загадку жизни, и загадку другого человека. Это общее место, но глаз и правда служит дверью между внешним миром и внутренним миром человека.
ОС: В серии «Глаз истории» вы начали комбинировать форму глаза и карту мира...
МК: Да, в этой серии я говорю о паранойяльности нашей жизни. Теперь у нас есть круглосуточные новостные каналы, и мы постоянно тревожимся: что происходит в мире? Мы перестали принадлежать своему непосредственному окружению, виртуально мы в каждую секунду находимся в каждой точке планеты. Так что теперь все считают себя гражданами мира, и если что-то случается в Австралии, то в Англии люди беспокоятся. Теперь мы все связаны друг с другом.
ОС: То есть мы имеем дело с материальным воплощением глобализации, с тем, как поменялось наше отношение к окружающей среде.
МК: Конечно, и все это непосредственно связано с тем, о чем я говорил раньше: с тем, как мы — в условиях глобализации — относимся к планете и к другим людям. Мысль очень простая: и глаз, и глобус имеют форму шара, а что получится, если их совместить? Результат мне искренне нравится.
ОС: В книгах по биологии и психологии можно прочитать, что глаз — это часть мозга, обращенная вовне.
МК: Я изобразил сетчатку как раз потому, что она находится в глубине глаза, и именно там мозг и центральная нервная система встречаются с внешним миром. Именно туда бьет луч света, там свет передается в нервную систему и, в конце концов, приходит в мозг в виде изображения. Так что истинная граница между миром и нами — не зрачок, а сетчатка.
ОС: Сегодня мы еще можем увидеть вашу новую крупноформатную живопись. Мясо, люди — по одному и по нескольку человек... Между ними есть какая-то взаимосвязь?
МК: Мне нравится находить, а не изобретать. Как-то я резал мясо и заглянул внутрь. Оно такое красивое — и его форма, и цвет, и мраморные прожилки жира. Здесь, конечно, есть и большое символическое значение, если вспомнить многовековую историю христианского искусства. Я нарезал мясо на куски, сделал фотографию и написал картину. В ней я нахожу и что-то от Рембрандта, и от Хаима Сутина, и от Фрэнсиса Бэкона — но только как если бы их разорвало снарядом. И прекрасное, и страшное одновременно. Что касается картин со сценами под водой... Я нанял в Австралии одного дайвера и заказал ему триста подводных снимков. Он мне их прислал. Я все просмотрел, выбрал те фотографии, которые мне больше понравились, и написал по ним картины. Когда волна разбивается, то образуется некая зона, в которой то ли что-то рождается, то ли уничтожается. Как пузыри. Это пространство мифа — и непонятно, растворяются в нем эти люди или, наоборот, появляются из него. Как видите, здесь речь снова идет об исчезновении — появлении, причем одновременном. Меня это очень занимает, и в этом есть что-то прекрасное. Одна работа как бы говорит нам о том, что мы — это всего лишь плоть, а другая — что мы нечто гораздо большее, и в сочетании они могут дать довольно интересный эффект. Впрочем, иногда я и сам не понимаю, что делаю, — и это, по-моему, хорошо. Не понимаю — значит, не могу точно выразить словами, работаю инстинктивно.
ОС: Недавно вы выпустили майки с глазами и цветами, и теперь их могут купить все — и дети, и взрослые.
МК: Я делаю эти майки, татуировки и все такое, потому что хочу, чтобы образы, которые я создаю, вошли в реальный мир, стали частью настоящей жизни, а не оставались запертыми в музеях и домах коллекционеров. Временные татуировки мне нравятся тем, что вообще-то татуировка — это навсегда. А жизнь, как мне думается, — это постоянное изменение. Возможность брать нечто постоянное и его изменять — это и есть тот итог, к которому я пришел в своих размышлениях о жизни.
ОС: На вашем последнем автопортрете видны только ваше лицо и глаза крупным планом. Почему так?
МК: Я начал делать работы о лондонских беспорядках, о парнях в капюшонах... При этом я всегда чувствовал, что художник должен быть в каком-то смысле аутсайдером, человеком вне закона. Так что эта картина, по сути, — портрет художника в его отношении к обществу.
ОС: Но, с другой стороны, вы, например, — автор огромной водяной скульптуры, проекта совсем иного рода.
МК: Эта скульптура в Норвегии — глаз, погруженный в реку — была так огромна, потому что она должна была взаимодействовать с природой. Но эта работа — тоже про время, потому что река течет и меняется. Она все время одна и та же и вместе с тем разная. И еще эта работа — об отношениях природы и человека, о том, как мы влияем на окружающий мир.
ОС: У вас в студии огромное количество ваших работ — законченных и незаконченных, но и множество скульптур разных эпох, из разных культур. Многим из них по нескольку сотен лет. Как они к вам попали? Когда вы начали заниматься коллекционированием?
МК: Сидя в мастерской, я смотрю на эти скульптуры, сделанные 2 000 лет назад, и ничего не знаю ни об их авторе, ни о том, как они создавались — ничего об их замысле и смысле. Например, статуя Будды: она говорит мне нечто важное о человеке вообще, и говорит в настоящем времени. Любое великое произведение искусства — это машина времени: хотя этой скульптуре 2 000 лет, она присутствует в настоящем и говорит с нами. Я не знаю, кто ее сделал, но я общаюсь с этим человеком. В юности я любил ходить в Британский музей и в другие музеи. Там я разглядывал экспонаты, а позже понял, что такие вещи можно покупать. Стал знакомиться с коллекционерами; сейчас это уже очень пожилые люди, они собирают коллекции примерно с тридцатых годов. Потихоньку начал покупать у них что-то. И вот теперь я имею счастье работать рядом с этими предметами, они меня вдохновляют, и это просто потрясающе.
ОС: Вас называют одним из наиболее скандальных художников и одной из звезд знаменитого движения «молодые британские художники», но при этом ваши произведения очень классичны.
МК: Да, очень. Я всегда интересовался искусством, изучал историю искусства в университете. Я ведь не учился на художника. Я занимался историей искусства в Кембридже и очень люблю все, что имеет отношение к искусству — неважно, какой культуры. Я считаю, что искусство — это цветок человеческого духа. Но такой цветок, который не умирает. Это гимн красоте внутри человека. Вот мы смотрим на эти предметы, а они нам рассказывают о том, что было важно для людей две тысячи лет назад. Такая вот связь времен. Она меня очень волнует, и мне кажется, что в этом есть что-то жизнеутверждающее.