Что такое Единоверие?

Тарас Сидаш — богослов, философ, переводчик и страстный человек. Ко всему, что  бы он ни делал  —  комментировал поэмы Григория Богослова, тонул в Ладожском озере, пел гостям старообрядческие духовные стихи, организовывал издательство и общину  — подходит эпитет «неукротимо». В наше мультяшно-мелькающее время будто врываются большие смыслы и великие ошибки. Формальным поводом для встречи послужило основание в Санкт-Петербурге новой  Единоверческой общины, часовни и школы. Корреспондент «ФЦ» расспросил Т. Сидаша о современных староверах, об их  истории и будущем.

СТАРОВЕРЫ

— Тарас Геннадьевич, в общественном сознании при упоминании о старообрядцах возникает картинка упертого насупленного бородача, с думой о Святой Руси, двоеперстии, долгом богослужении без сокращений, плюс суриковская  «Боярыня Морозова» и что-то там про протопопа Аввакума. Насколько эти стереотипы соответствуют реальной действительности?

— Предложенные Вами «стереотипы», очевидно, созданы в жанре политического плаката или даже политической карикатуры. Ну и как всякая такого рода образность, она больше говорит о ее создателе, нежели о «действительности». Это — если допустить, что где-то вообще существует действительность, с которой она соотносится.
    Почему, в самом деле, о долгом богослужении должен думать именно старовер, а не новообрядческий монах или католический, служащий по одному из средневековых чинов? О тех же, на чьих лицах отпечатлевается по нынешнем временам «дума о Святой Руси», — я и вовсе боюсь говорить (улыбается).

— Как правильно говорить: старовер или старообрядец? В чем разница?

— Правильно: старовер, ибо центр разногласий с последователями Никона состоит отнюдь не только и не столько в обрядах, сколько в разном понимании того, что такое вера, человек, церковь.
Однако исторически сложившиеся названия и самоназвания порой пользуются этим словом: например, крупнейшая и старейшая иерархия, оппозиционная синодальной/патриархийной церкви называет себя РПСЦ — Русская Православная Старообрядческая Церковь. Наибольшим совершенством, на мой взгляд, отличаются самоименования общин, называющих себя «древлеправославными», например — поморов: Древлеправославная Поморская Церковь. Слово «древлеправославная» наилучшим образом сообщает о том, что собственно переменилось и обновилось у одних, и что сохраняется древним у других.

РАСКОЛ

— Но разве Раскол XVII века  не произошел главным образом из-за разногласий в обрядах? В любой книге по истории написано примерно следующее: ревнители благочестия (Аввакум, Неронов и другие) возражали против грекофильских «новин» патриарха Никона, и с этого вся буча и началась...

— Стоит только заглянуть в произведения самих противников Никона, и мы увидим, что основной «грекофильской новиной»  было такое определение архиерейской и царской власти к целому церкви, при котором за властями признавалось право по собственному разумению и произволу предписывать что-либо церковному целому. Совершенно ясно, что и отказавшийся к концу своей жизни от своих же обрядовых новин патриарх Никон, и довольно-таки всеядный в обрядовом смысле царь Алексей Михайлович полагали главным в реформе не «содержание» реформы, т. е. не принятие того или иного ее положения, но само принятие, безропотное послушание властям в вопросах веры. Как говаривал потом кровавый палач — патриарх Иоаким: «Старая вера, новая вера — что приказали, в то и веруй» (цитирую по памяти).
Смысл никоновской реформы не состоял во введении тех или иных обрядовых новшеств, но в подтверждении русским христианством отказа от провозглашенного апостолом статуса христиан — как «народа Божия», «царственного священства».  Разумеется, на принятие ТАКИХ новин многие русские люди пойти не могли.

Стоит только перечитать Послания главы первого поколения оппозиции — прот. Иоанна Неронова, чтобы раз и навсегда убедиться, что собственно неприемлемым было для него неправедное всевластие патриарха. Обряды же — и для той, и для другой стороны, впрочем — были лишь знаками: для одних — заявить о своей безграничной папской власти, для других — обличить неправославие таких амбиций. Разумеется, в простом народе обряды могли иметь самодовлеющее значение, но для «богатырей-протопопов», составлявших и нравственную, и интеллектуальную элиту народа,  и ядро анти-никоновской оппозиции, дело так обстоять, разумеется, не могло.

Короче говоря, собственно греческим в придворной «грекофилии» времен Алексея Михайловича была лишь «филия», в которой русские ранее замечены не были; предмет же этого странного увлечения — новое экклезиологическое сознание — греческим конечно же не был. Это был второсортный латинский импорт, расхожий товар из коробов бродячего греческого епископата,  опустившегося до торговли верой неизвестного происхождения.

— Понятно. В общем, властям поласковее надо было быть. Но разве раньше дело обстояло по-другому? Разве не цари с архиереями представляли целое церкви на Вселенских Соборах? Там тоже все жестко было.

— Да, таким образом и там обстояло дело. И расколов, подобных нашему, Вселенская церковь знает несколько. К чему это привело? Разве не к тому, что Вселенское православие распространяется на один район в Стамбуле и несколько островов? Не к тому, что раскольники римо-католики в несколько раз многочисленнее, чем все православные вместе взятые? Не к тому, что весь средний Восток, обескровленный противостоянием так называемого несторианства и константинопольской имперской церкви, стал идеальной почвой для распространения ислама?

Эпоха Вселенских соборов — это эпоха провала христианской миссии. Миссии, осуществлявшейся имперскими средствами как в политике, так и в умозрении, потому что кроме нескольких чудом спасшихся от иконоборцев образов и вымученного перечня отвергнутых догматических ошибок она не оставила будущему почти ничего такого, на что мы могли бы опереться в годину собственных бедствий церковных. Это стало очевидным в первой же ситуации, которую русские не смогли разрешить без опоры на внешний, греческий авторитет. Из так называемого святоотеческого наследия можно было сделать очень разные выводы, подобрать диаметрально противоположные прецеденты решения проблем, так что ни патриарх Никон, ни его оппоненты не были вынуждены отказывать себе в удовольствии сорить библейскими и всяким другими цитатами.
Глубочайший упадок, постигший победившую часть церкви в первые же десятилетия после Раскола, не в последнюю очередь объясняется тем, что ни для кого из тех, кто «был в теме», после десятилетия соборов и споров не осталось даже тени уважения к греческой церкви, продолжением и протуберанцем которой русская церковь (и особенно никонианская ее часть) себя традиционно осознавала.

ЕДИНОВЕРИЕ И ЕВАНГЕЛИЕ

— Насколько я знаю, сами Вы придерживаетесь Единоверия. Что это такое?

— Формально Единоверием называется конгломерат старообрядческих приходов, общин и монастырей, признающих действенность и действительность таинств Московского патриархата. Единоверы стремятся сохранить обряд и канонический строй дораскольной церкви. Последний правоустанавливающий документ — это Положение о Единоверии 1918 г.
     Поскольку Единоверию столько же лет, сколько нововерию и староверию, то вполне понятно, что за это время в разных местах разные люди называли этим словом разные вещи. Среди единоверов были откровенные изменники делу православного Сопротивления, купленные властями за банально звонкое серебро. Были разведчики и партизаны, одевавшие форму вражеской армии отнюдь не для того, чтобы служить ей. Были люди равнодушные и уставшие, и, напротив, ревностные и способные к подвигу; были увлекавшиеся древностью эстеты и мещане, тупо влачащие наследственное старообрядчество. Т. е. если определять Единоверие эмпирически, мы получим здесь весь возможный спектр.
    Я понимаю Единоверие как такое движение Сопротивления, которое, во-первых, хочет изменения патриархийной церкви, а не ее смерти. И, во-вторых, не считает действенным средством для достижения своей цели выход из МП.

— Изменения в какую сторону?

— В сторону тех форм жизни Собрания (Церкви) верующих, которые завещал Сам Спаситель и которые описаны в последних главах Евангелия от Иоанна.

— Ну, там про любовь много... Что конкретно?

— Центральное положение: нет иного пути познать Господа, кроме как «прочитав» его кенотическое откровение, т. е. узнав Его в ближнем и осуществив относительно ближнего вышеестественный закон любви. Любовь в последних главах у Иоанна — это не чувство, не что-то в человеке; не то, что может быть, а может не быть. Это требование («заповедь новая»), действие и система действий, всеми видимых и опознаваемых как знак и знамя иного знания мира, человека и Бога.
Конкретно? Со времен описываемых Иоанном событий сначала апостольская община, а затем и всякая другая конкретизирует для себя те формы, в которых она желает и может исполнить эту «новую заповедь». Понятно, что с тех пор как в церкви появились функционеры, они своими отчетами «о ходе воплощения евангельских блаженств в жизнь» бесконечно отдалили большую часть церкви и от понимания Евангелия, и от необходимости действовать; однако сознание Церкви Великого Четверга, сознание апостольское — то сознание, которое вызвал к жизни Сам Спаситель, — никогда в христианском мире не прерывалось и не умирало.

— То есть Церковь — это конфедерация общин? А епископов куда денете?

— Ну, от епископов Бог, по большей части, единоверов миловал... Было несколько в период между 1918 и 1936 гг., да и те хорошие. Если говорить серьезно, то недопустимо только одно: совмещение сакрально-литургических и хозяйственно-юридических полномочий в одних руках. Так что, хотят — пусть занимаются богослужением и проповедью, но тогда не хозяйствуют и не судят, хотят — пусть хозяйствуют и володеют, но тогда уже ни ученьем, ни службой пускай не грешат. Это по Евангелию и по уму. Что говорил апостолам Господь на проповедь с собой брать: счета в банках, охрану из бандитов? Еще раз: не могут учить как апостолы — пусть не учат. Есть и другие дела. Но учить не по-апостольски — великий грех. За него Бог церкви и народы наказывает, и даже до смерти. Однако весь идеализм пророческий нашим рясофорным панургам, конечно же, глубоко безразличен. Но и они, в свою очередь, безразличны всем (кроме чинов им подневольных, конечно). Это с одной стороны. А с другой — чем епископы хуже муниципальных дед морозов? Пускай цветут все цветы. Содержат англичане своих королев — и молодцы, и правильно. Почему бы нам, в самом деле, не содержать патриарха? Чтобы жить с достоинством, нужно жить великодушно. Община несравненно старее церкви, старее по смыслу, не по времени только. Так что и епископат, и другое многое «церковное» перед лицом самой маленькой и бедной общины (если она живет по слову Господа) — что-то наподобие орнамента: всякий кто не считает (или не вынужден считать), что это икона, вполне может им насладиться. Я, скажем, не без удовольствия смотрю на хорошо темперированный епископат. Следует не увеличивать, а уменьшать число епископов: лучше меньше, да лучше. Каждого, однако, обеспечить служебным самолетом, кормить на убой, чтоб осанисты были; пусть дворцы себе заведут роскошные — такие, чтобы экскурсии в них водили, — а не ютятся в епархиальных бараках с интерьерами советских гостиниц. Они — князья церкви. Не голова, нет, но — лицо, кулаки, брюхо, в конце концов. Дело чести откармливать представительных, породистых, добротных князей церкви.

И еще раз серьезно: после того, как кумранские находки заставили нас считать авторов всего корпуса раннехристианских текстов людьми, мыслящими в совершенно том же контексте, что и другие иудейские сектанты того времени, мы выяснили также и до-христианское происхождение должности епископа: в ессейских общинах эта должность называлась mevaqqer. Наш епископат — преемник отнюдь не новозаветного апостольства, но иудео-сектантского «надсмотрщичества». Это не мое учение или толкование, это простой факт, освещенный еще на заре отечественной кумранистики Амусиным. Сейчас, когда мы помним об этом, епископат стал приблизительно тем же, что обрезание: если ты был призван Богом в таком состоянии и через такую церковь, живи в ней и не пугайся. Если через церковь, не имеющую епископов, — опять же, нет смысла бегать за этим. Практика трехчинной иерархии, как и всякая вообще практика, должна приниматься только в пределах той пользы, которую может принести.

— Приняв Единоверие, Вы «дополнили чин Крещения», по сути, крестившись вторично. В первый раз, что, «недокрестили»?

— Ну, это все равно что спросить солдата: зачем Вам, русскому человеку, было принимать присягу, неужели была опасность, что Вы послужите другому государству своим оружием? Неужели Вас в семье плохо воспитывали? Солдат, допустим, отвечает: да вот, без присяги мне бы автомата не дали, и к войне бы не подпустили. А Вы ему: нет, значит ты думал, что нуждаешься в этом, потому что не уверен был, довоспитан ли ты дома нормально... Я это к тому, что некоторые ритуальные тавтологии и приняты, и осмыслены. Троекратное погружательное крещение есть требование христианской церкви для всякого, кто вступает в нее. Понятно, что по условиям времени оно порой уродуется так или этак, но если есть возможность поправить дело, то нужно поправить. Ну, или скажем мягче: нет смысла отказывать себе в удовольствии это поправить.
    Беда в том, что невежественные современники наши не имеют, как правило, ни малейшего понятия о строгости предъявлявшейся и предъявляемой во всем православном мире к формам крещального обряда, не знают, что наш нынешний либерализм есть не некая высота духовная, но следствие прагматизма имперских властей, сначала начавших принимать в православие западных еретиков без перекрещивания, а затем усвоивших и западные формы обряда. Всякий, кто не может извинить себя в этом незнанием, вызывает у меня глубокое непонимание, как человек либо сознательно и без всякого принуждения искажающий восходящую к Исусу традицию, либо как нежелающий исправить не по его вине допущенную ошибку.

РУССКИЙ ЭЛЛИНИЗМ

— В издательстве Олега Абышко выходит ваша книга, посвященная Ивану Неронову. Почему она называется «Русский эллинизм»?

— Это не книжка, посвященная... Это первое за историю России издание отдельной книгой трудов великого подвижника и документов, связанных с судами над ним. Моя статья к этой книге собственно и называется «Русский эллинизм». Называется она таким образом потому, что в ней я показываю, как посредством сочинений Иоанна Златоуста в Россию попали идеи эллинистической — стоико-кинической по преимуществу — философской традиции; показываю, как они воплощались в речах и поступках блаженного протопопа Ивана. Такое рассмотрение дает возможность взглянуть несколько иначе и на всю эпоху в целом, увидеть (как это давно уже следовало бы сделать) связь русских с философскими традициями древности — посредством той части византийского богословия, которая сама может рассматриваться в курсе античной, эллинистической философии.

— Да, на Руси туго с этим делом было: «Эллинских борзостей не навыкохъ»...

— Обычно именно это и вводит исследователей в заблуждение. Русский эллинизм осуществлялся в плане практической жизни, так что ничего сравнимого с теоретическими увлечениями и штудиями Возрождения, разумеется, не было. Однако сфера научного дискурса — далеко не единственное из того, что может связывать между собой эпохи. Весь кружок Ревнителей Благочестия — люди, выросшие на тех же идеалах, что и христианские интеллектуалы первых веков имперского христианства, так что везде и всюду рассыпанные в их сочинениях порицания «эллинам» и «мирской мудрости» — ни в коем случае не являются чем-то не-эллинистическим: все это неотъемлемая черта эллинизма (фиксирующаяся, начиная с древних киников). Любопытно, что такая эллинистическая точка зрения столкнулась — в лице киевских ученых — с мировоззрением латинско-возрожденческим, где как раз было в моде превозносить эллинов и считать их образцом: получилось, что те, кто поносил эллинов, были больше эллинами, чем те, кто превозносил их. Этот момент обычно ускользает от историков, как правило, плохо знакомых с философскими движениями древности и связи с ними ранней патристики.  

— Кого Вы считаете своими предшественниками?

Я — убежденный эллинист, не византист: эта бюрократическая империя всегда была глубоко мне чужда. Разумеется, наиболее близкие для меня люди в эпоху патристики — те, в чьем сознании еще раз воскресает и преломляется древность: Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Синезий Птолемаидский... Что же до русских корней, то думаю, не буду особенно оригинален, сказав, что первыми единоверами были те старообрядцы, кто решил бороться против реформы, не оставляя церкви. Таких людей было всегда немало, в первом поколении наиболее известны уже упомянутый о. Иоанн Неронов (в иночестве Григорий) и еп. Александр Вятский. Во времена, к нам ближайшие, я чту превыше других подвиг священномученика Андрея Ухтомского — единоверческого епископа Саткинского (Уфимского). Чту его исповедничество — как перед лицом безбожных властей, так и перед лицом силиконового сергианского епископата. Полностью принимаю его республиканство — как политическое, так и экклезиологическое.
 
СТАРЫЙ ОБРЯД

— Чем так прекрасен старый обряд?

— В первую очередь, естественностью. Во-вторых — наверное, статью. Т. е. выверенной соразмерностью соотношений частей друг к другу. Грациозным его назовешь едва ли из-за неадекватности всех вообще прозаических славянских переводов греческим поэтическим оригиналам. Да и сама тяжеловесная риторичность византийской поэтики меня не всегда захватывает. Впрочем, самое интересное в старом обряде, разумеется, не греческое, но возникшее уже у нас на основе греческого. Это касается и мелоса, и обряда, и литературы. Практикующий старый обряд всегда занимается разной глубины и интенсивности «припоминанием», ибо это его родной обряд. Кратчайшего пути к духовному, т. е. тому, что с одной стороны лежит за пределами национального и культурного, а с другой — является их причиной, по всей видимости не существует.

— Как правило, обряд «практикуют» священнослужители, а миряне во время службы стоят столбиком...

— Так происходит обычно у новообрядцев. Для любых старообрядцев совершение богослужения есть в буквальном смысле литургия, т. е. общее дело. Миряне расходятся по крылосам и творят службу. Поскольку мы следуем мирянской (поморской) богослужебной традиции, то священники нужны нам для случаев исключительных; подавляющее большинство всех богослужебных чинов могут и должны совершать сами миряне.

— И причащаться можно без священника?

— Если есть преждеосвященные дары — почему нет? Самопричащение мирян общее место в древней церкви, среди восточного монашества, и в средневековой Руси. В Большом Потребнике есть даже чин причащения богоявленской водой... Другой вопрос, что немногими это ныне  востребовано — да, а плюс к тому — многим и не известно.

ШКОЛА ГРАМОТНЫХ МИРЯН

— Но для того, чтобы служить самостоятельно, надо специально учиться. Где такому учат?

— В патриархийной семинарии, разумеется. У нас в ШГМ тоже научиться этому можно. У старообрядцев — только в случае вступления в их общины.

— Что такое ШГМ?
 
— Школа Грамотных Мирян это камерная единоверческая семинария, выросшая не в последнюю очередь из необходимости осваивать старые богослужебные формы. Разумеется, разница в представлении о том, что есть церковь, между нами и новообрядцами сказывается во всем, в том числе и в системе преподавания, так что «семинарией» я это называю  по отдаленной аналогии. Более всего это походит на катехизическое училище II–III вв. в Александрии.  

— Поподробнее.

—Поскольку мы считаем истинную церковь церковью соборной, иначе говоря — вечевой, и не считаем полезным для церкви никакую власть, кроме нравственной, то и в ШГМ студенческо-преподавательская « властная вертикаль» сознательно снимается, так что сам опыт обучения в ШГМ оказывается опытом пребывания в соборной церкви. Разумеется, речь идет не о люмпен-пролетарском панибратстве, но о таких формах самоорганизации, где нет никакой организации, кроме созданной самими этими вот людьми. Одним словом, группы в ШГМ маленькие, каждый желающий учить обязан также и учиться, всякий желающий учиться должен постараться явить себя также и как учитель. Ротация людей на кафедре совершенно уничтожает неуместную во взрослой демократической педагогике авторитарность речи ex kathedra и ее неизбежную тень — отчужденность студента от этой самой кафедры. Вполне понятно, что каждая группа сама устанавливает для себя учебный план и ему следует. Обязательной является лишь литургика: то есть знаменное пение + устав + церковно-славянский — на практике это один предмет. Все остальные языки, исторические или богословские курсы определяются запросами и возможностями студенческого коллектива. Это иная педагогика, и она нелегко дается в силу того, что опыт и навык жизни людей в современном мире совершенно отучил их быть свободными, т. е. людьми имеющими досуг — как время, сакральность которого неизмеримо выше времени занятости. Понятно, что мы противимся и всей массе нынешнего общества, и основному его закону, ибо нынешнее общество потребления/производства создало настоящий культ занятости (занятости производством не меньше, чем занятости потреблением). Мы же возвращаем людей к опыту совершенно иной жизни. С моей точки зрения, главное в ШГМ-педагогике — выработка новых навыков жизни, а потом уже знания. Итак, сначала быть свободным, ценить досуг, иметь его и не отдавать, биться за него с миром, лишать себя ради обладания им всего не необходимого. Затем научиться посвящать свой досуг Богу (а поскольку Бог не внеположен ни единой вещи, то — и себе и миру, поскольку и насколько они божественны). Только в связи с такой «посвятительной», «жертвенной»  (в ведическом смысле, где жертвоприношение понимается центром и смыслом жизни) интенцией и существует ШГМ. В любом другом контексте и перспективе эта система педагогики не существует.

ЧАСОВНЯ

— Известно, что Вы переоборудовали свою квартиру на канале Грибоедова в часовню. Зачем? Ведь в центре Петербурга и так полно церквей, в двух шагах — Никольский Собор...

— Собственно единоверческая церковь в СПб одна — на ул. Марата, ее площадь может быть 20 кв. м, а может и меньше. Так что наша двенадцатиметровая часовня — означает увеличение молитвенных единоверческих площадей в СПб едва ли не вполовину. Это во-первых. Во-вторых, я глубоко убежден, что будущее не за типовыми храмами, строительство которых сейчас продвигают в Москве — это все вчерашний день, синодальная безвкусица, но — за домовыми церквями.

Интерьер часовни во имя иконы Богоматери «Оранта». Автор стенописи — иконописец Филипп Давыдов. В старообрядческой одежде — Тарас Сидаш и Софья Сапожникова.

Следует, наверное, напомнить, что во все русское средневековье домовых церквей в России было несравненно больше, чем публичных. Каждый сколько-то состоятельный человек имел у себя часовню, церковь, а иногда и содержал на окладе священника — это принятые русские формы благочестия. Поэтому, когда я смотрю на гектары свежих особняков в области, не украшенных ни одним крестом, ни одной часовенкой, не говоря уж о церквушке, я понимаю, что христианство, каким его знали наши предки, забыто основательно и не восстанавливается... То же и в городах: настоящей реанимацией христианства было бы такое положение дел, когда в каждом подъезде любого многоквартирного дома (а в таком доме живет людей столько же, сколько в приличном селе) нашелся бы человек, организовавший у себя в доме службу. Хотя бы на подъезд, а естественнее бы — и на этаж.

В действительности же богатеющая патриархия реставрирует унылое имперское православие, однажды уже погребшее под своими руинами многих и многих. Но насильно мил не будешь. Безвкусие, богословское невежество, историческое беспамятство — это не ереси. И пусть те, кто хочет реставрировать имперскую церковь, ходят в то множество церквей, которое для них и открыто, у нас свой путь.

— Получается, Вы продвигаете принцип Do It Yourself («Сделай сам»)  в религиозной сфере. Это решение дистанцироваться от епархиальных продюсеров Вам наверняка нелегко далось...

— Точнее было бы сказать: «сделай это своим». Если человек не делает христианство своим, он не может принадлежать христианству, церкви, Христу. Впрочем, и наоборот. Двадцать лет я следил за тем, что делает епархия, где-то даже принимал участие в ее делах. Нельзя строить на плохом фундаменте, а советское наследство — очень плохой фундамент, как для государства российского, так и для Русской Церкви. В конце концов, я понял, что либо я вообще ничего толкового не сделаю, либо должен делать это не опираясь на епархиальные структуры. «Сам» — здесь слово условное. Общину не может создать никакой «сам». Это «литургия» в самом буквальном смысле — «общее дело». Общее дело людей и Господа, их Господа. Так что все дело моего «сам» было провозгласить принцип, указать основание; все остальное в руках людей (меня — только в качестве одного-из) и Бога.

РЕЗЮМЕ

—  Каждый год Вы ходите на своем судне по большим озерам и рекам. Какие впечатления от российской глубинки?

Наблюдая бесконечную деградацию экосистем: выжженные острова, километры и километры замусоренных пластиком и стеклом земель, озера, в которых выловили всю рыбу, вырубленные леса, убогие поселки, в которых не на что смотреть, и рядом безвкусные особняки, сравнимые по стоимости с поселками, — с ясностью понимаешь, что когда у этого народа отнимется испоганенная им земля, это будет только справедливо.

— Расскажите, каким образом Вы уверовали-крестились и все такое прочее...

— Это слишком большая тема. Вкратце изложить это можно было бы так: я родился в военно-инженерной семье, тесно связанной с морем. С раннего детства читал запоем, отдавая предпочтение русской классике. На мое счастье, из-за плохого зрения не был взят в Нахимовское училище. Крестился около 16 лет в перспективе поступления в военно-политическое училище (в советской власти я уже к тому времени разочаровался, но идеи коммунизма слились в моем тогдашнем воображении с идеалами христианства). Тогда же начал писать стихи. В десятом классе я порвал с семьей и государством, видя и в той, и в другом сходные и неискоренимые изъяны. Это произошло после моей работы добровольцем на «раскопках» после Армянского землетрясения 1988 г. С этих пор мое христианство стало принимать более или менее религиозные очертания. Года два я бродяжничал. Живал и в монастырях, и на сквотах от Одессы до Забайкалья. Потом прочитал Ницше. Знакомство с философией — пока только как жанром — потрясло меня настолько, что я оставил всё и вся и засел учиться: одновременно классическим языкам, философии и патристике. Это протекало отчасти в Государственном Университете, отчасти в Институте Богословия и Философии, где я был одним из первых студентов. Затем я преподавал в нескольких местах и везде — не найдя себя. Потом было бегство на землю, т. е. занятия сельским хозяйством; тогда же, будучи в крайней нищете, я засел за большие переводы: Плотин, Юлиан, Плутарх, Порфирий, Григорий Богослов, Дион Хризостом... все это либо в деревне, либо между городом и деревней.
     Я всегда старался разобраться, как вышло так, что мы мало того, что страдаем, но еще и страдаем бессмысленно. В последние годы у меня стал складываться ответ на этот вопрос. Я никогда не менял ни веры, ни юрисдикции, и единственное изменение, о котором имеет смысл говорить, это мои политические взгляды: где-то до времени обращения в единоверие я был не только монархистом, но и убежденным империалистом. Сейчас я совершенно индифферентен к политике, допуская лишь республиканство в рамках религиозных общин. Это не значит разочарования, это — изменение взгляда на человека и его внутреннюю конституцию. Об этом говорить можно довольно много: я жил всю свою юность то, что можно было бы назвать религией страдания, затем она выросла в религию знания, и лишь несколько лет назад я дошел до того, с чего хорошо бы всему было начаться — с религии вúденья. Здесь не место объяснять это; но тому, что в сфере воли называется «исламом», т. е. покорностью и доверием, — есть некий коррелят в сфере созерцательной:  его-то я и назвал сейчас вúденьем. За слово не держусь. Но, спускаясь на землю: к своим сорока годам я подхожу, не потеряв вкуса ни к мысли, ни к деятельности, ни к художественному слову. Если Господь соблаговолит, надеюсь еще немного повеселить Его.