Александр Галич. Смерть поэта не случайность.

Когда-то Александр Галич сформулировал главное правило выживания при коммунистическом режиме: «промолчи — попадешь в первачи, промолчи — попадешь в палачи», — однако сам воспользоваться им не захотел. «Гитаристу» (именно под этим именем он фигурировал в разработках КГБ) предлагали даже не покаяться — просто сделать паузу, а он упрямо продолжал петь. И хотя у Галича (это литературный псевдоним Александра Аркадьевича Гинзбурга) в Советском Союзе прошел только один настоящий концерт, его крамольные песни звучали на тесных кухнях, их переписывали на огромные магнитофонные бобины... Они не просто разошлись по стране, а стали в 70-х символом сопротивления удушающей атмосфере.

Оказалось, что один человек с гитарой, представитель тогда еще не до конца оформившегося жанра, опаснее для номенклатуры, чем любые заговорщики. Бард доводил партийных и советских бюрократов до белого каления своими едкими насмешками над «святым»: «подъездами для начальников», «кабинетами с холуями и секретаршами», «топтунами» под окнами. А какой пример он подавал безъязыким соотечественникам своим категорическим нежеланием усвоить, что «молчание — золото»? Александра Аркадьевича исключили из двух творческих союзов, лишили средств к существованию, когда же и это не сломило художника, изгнали его из страны. Сценарии Галича положили на полку, уже снятые фильмы — даже безобидные мультики! — запретили, а там, где это было невозможно, вырезали из титров его имя.

Власти надеялись, что поэт, доставляющий им столько неудобств, будет забыт напрочь, но просчитались. Голос Александра Галича доносился на родину и из-за железного занавеса — у него была своя программа на радиостанции «Свобода». И судя по тому, как рьяно газета «Правда» клеймила этого «радиодиверсанта империализма», ему таки удавалось достучаться до соотечественников. Оставалось лишь одно средство заставить его умолкнуть...

«До чего ж мы гордимся, сволочи, что он умер в своей постели!» — пел Галич в песне «Памяти Пастернака». Сам Александр Аркадьевич такого общепримиряющего финала был лишен. С нансеновским паспортом беженца он прожил всего три с небольшим года и трагически погиб в возрасте 59 лет. До сих пор поклонники творчества барда не знают, смерть его — это результат несчастного случая или хладнокровного убийства. И сегодня неясно, будут ли когда-нибудь разгаданы загадки, которыми полна жизнь и смерть большого поэта и диссидента.

«ПОСЛЕ РАЗВОДА ОТЕЦ ТОЛЬКО РАЗ ПОЗВОНИЛ МАМЕ, КОГДА Я В 10 КЛАССЕ УШЛА К НЕМУ ЖИТЬ»

— Алена Александровна, вы росли в семье блестящего драматурга, эстета, щеголя, любимца женщин... А когда впервые почувствовали себя дочерью диссидента?

— В 71-м году — после того, как папу исключили из Союза писателей и Союза кинематографистов. Меня тогда вызвал директор Театра Моссовета — я начинала у режиссера Юрия Завадского! — и сказал: «Вы нам подходите, но существует такое положение...». Я пошла в ВТО, а там говорят: «Алена, у нас тут распоряжение о том, что тебе запрещается работать не только в Москве, но и в крупных городах РСФСР. Служить можно только в одном из республиканских русских театров». Так я оказалась во Фрунзе.

— Отъезд отца из страны стал для вас неожиданностью?

— Полной. Летом 1974-го я послала ему фотографии с генеральной репетиции «Шагов Командора» (это пьеса о Пушкине, где я играла Наталью Гончарову) и хотела узнать, дошли они или нет. Звоню, а телефон не отвечает. Набираю номер бабушки — никто трубку не снимает. И тогда я позвонила маме (актрисе Валентине Архангельской. — Авт.). Странным, надтреснутым голосом она произнесла: «Алена, слушай внимательно. Саша уезжает».

Мне и в голову не могло прийти, что речь о папе. Они же после развода ни разу не встречались. Отец только раз позвонил маме, когда я в 10 классе ушла к нему жить: «Валя, не волнуйся. Алена у меня». В общем, я решила, что эмигрировать собрался мой одноклассник. Она опять: «Саша уезжает». — «Ну да, — говорю, — я поняла». И тут мама как закричит: «Да это папа, папа уезжает!» — и заплакала. Я в будке, из которой звонила, так и осела, все пятнашки — тогда в автомат надо было бросать 15-копеечные монеты! — рассыпались...

— В те годы в эмиграцию провожали, как на тот свет, потому что человек исчезал навсегда... Вы смогли попрощаться с Александром Аркадьевичем?

— Нет, конечно. Отца же буквально вышвырнули из страны. Его вызвали в КГБ и поставили перед выбором: либо он покидает страну, либо отправляется с Сибирь. На сборы дали несколько дней — меньше недели!

В аэропорту все рыдали, и только бабушка Фанни Борисовна не пролила ни слезинки. Ее спросили почему, и она ответила: «Я не могу плакать, у меня слишком большое горе».

Из-за папы самолет в Вену задержали на два часа: вес его нательного креста и цепочки (папу в 72-м году крестил отец Александр Мень) превышал то количество золота, что разрешалось вывозить. Таможенники сказали: «Александр Аркадьевич, снимите, пожалуйста, крест!», а он: «Не сниму». — «Мы вас не выпустим». А он: «Я и не собираюсь никуда уезжать!».

Все пассажиры уже сидели в самолете, Ангелина Николаевна, вторая папина жена, заняла свое место, экипаж был готов взлететь, а в отделении таможенного досмотра продолжался спор. Обеспокоенные провожающие закинули туда Алика Мирзаяна (физика, поэта, композитора и теоретика бардовской песни. — Авт.), но его вышвырнули, как щенка. И тогда к таможенникам пошел академик Сахаров. Как только он переступил их порог, зазвонила «вертушка» и Андрей Дмитриевич услышал в трубке злой голос: «Да выпускайте его, выпускайте! Тут же иностранные корреспонденты. Что вы весь мир подняли на уши?».

— Александр Аркадьевич прожил в эмиграции всего три года. Ничто не предвещало трагедии?

— Летом 1976 года я последний раз говорила с ним по телефону — ему удалось позвонить в квартиру на Малой Бронной. Папа успокаивал бабушку: мол, наметились какие-то послабления и он надеется выбить ей разрешение приехать к нему, а меня, возможно, выпустят в качестве сопровождающей и дочери... А осенью в наш почтовый ящик бросили письмо без обратного адреса и штемпеля — оно сейчас хранится в Музее Андрея Дмитриевича Сахарова.

«ВОТ УЖЕ 35 ЛЕТ Я ДОКАЗЫВАЮ, ЧТО ПАПУ УБИЛИ»

— Известно, что 15 декабря 1977 года Александр Аркадьевич, возвращаясь из парижского корпункта радио «Свобода», зашел в магазин и купил радиоантенну («Плохо прослушивалась Москва»). Накануне ему привезли стереокомбайн «Грюндиг»: магнитофон, телевизор и радиоприемник. Люди, которые доставили коробки, сказали, что от фирмы придет мастер и все подключит, но Галич не захотел его дожидаться. «Ты не представляешь, какую музыку услышишь» — это были его последние слова, обращенные к жене, которая собиралась в магазин за сигаретами. Вернувшись через 15 минут, Ангелина Николаевна увидела мужа лежащим на полу с зажатой в кулаке антенной.

— По официальной версии, произошел несчастный случай, но я в это не верю и вот уже 35 лет доказываю, что папу убили. Как? Например, перебросили высокое напряжение к антенне: улица Маниль, где он жил, очень узенькая, в ширину машины, — там это сделать несложно.

Мне говорят: Галич ничего не смыслил в технике, потому вставил штекер антенны не в антенное гнездо, а в отверстие в задней стенке аппаратуры, коснувшись цепей высокого напряжения. А когда от удара током он упал, сжимая рукой усы антенны и упершись ногами в батарею, замкнув таким образом цепь, его слабое сердце не выдержало... Но я-то знаю, что у нас дома, в Москве, всегда была отличная радиоаппаратура, и отец с удовольствием в ней копался: собирал ее, разбирал. Он сам подключал внешнюю антенну к радиоле «Ригонда», по которой слушал Би-би-си и «Голос Америки».

Не забывайте, что в Париже невысокое бытовое напряжение — всего 127 вольт. На одном из вечеров памяти отца ко мне подошел профессор мединститута Маслов. Он считает, что такой ток не мог убить («тряхнуло бы немножко, и все»), а тем более — оставить обугленные полоски на руках.

— Вы пытались провести собственное расследование?

— Дважды: сначала своими силами, потом с НТВ, — но оба раза наталкивалась на глухое сопротивление. Я ведь впервые попала в Париж только в 91-м году, когда многие детали забылись, а свидетели не очень-то хотели ворошить прошлое. Моим первым более-менее четким источником была сотрудница радио «Свобода» из семьи русских эмигрантов послереволюционной волны Лидия Шубина. От нее я узнала, что папа был в халате (он по возвращении с работы принял ванну), что полиция почему-то не вызвала врачей-реаниматологов, а позвонила на «Свободу».

— В интервью нашей газете бывший сотрудник КГБ Михаил Крыжановский утверждал, что к гибели вашего отца причастен артист Театра на Таганке прославленный бард Владимир Семенович Высоцкий, который по совместительству работал на КГБ как агент Виктор...

— Да, я прочитала эту публикацию и вот что скажу... Трагедия случилась сразу после того, как в Париже прошли гастроли Театра на Таганке. Я всегда знала, что из всей труппы с отцом общался один-единственный человек — артист Дмитрий Межевич. Он увидел Галича на спектакле «10 дней, которые потрясли мир» и решился подойти, хотя и очень боялся. Папа, уже постаревший, с палочкой, не ожидал этого и расчувствовался: «Милый мой!..». Они обнялись, но поговорили очень мало, потому что Ангелина Николаевна заволновалась, как бы кто из стукачей их не увидел.

И вдруг выясняется, что Высоцкий — он после возвращения театра в Москву остался, чтобы дать во Франции несколько концертов, — тоже встречался с моим отцом, более того — приходил к нему на улицу Маниль.

— А Александр Галич дружил с Владимиром Высоцким?

— Конечно, они были знакомы, но это трудно назвать даже приятельскими отношениями. Мне кто-то говорил, что Владимир Семенович пару раз заходил в папину квартиру у станции метро «Аэропорт», но не больше.

Все-таки они были совершенно разными. Папа — энциклопедически образованный человек, который вырос в профессорской среде, с пяти лет играл на рояле, а стихи, по словам бабушки, начал писать раньше, чем говорить. После девятого класса его, даже не окончившего десятилетку, одновременно приняли в Литературный институт и Школу-студию Станиславского. Он дружил с нобелевскими лауреатами Львом Ландау, Петром Капицей, Виталием Гинзбургом, академиком Владимиром Лебедевым и Андреем Сахаровым...

Высоцкий в этот круг не был вхож. К тому же его не принимали в Союз писателей, куда он очень рвался, и это вызывало в нем бурю эмоций.

— Я читала, как в апреле 1970 года известный коллекционер, специально приехавший из Ленинграда, записывал Владимира Семеновича. Тот прибыл на машине, быстро спел «Песню о масках», «Песню про первые ряды» и «Ноты» и уже собрался уходить, как вдруг ленинградец начал возмущаться: что это я, мол, приперся из Питера ради каких-то трех песен?! Потом он махнул рукой: «Ну что ж, тогда поеду-ка я к Галичу». Высоцкий пришел в ярость. Он крутанулся на одном месте, криво улыбнулся и выпалил: «Ну ты, б... ну и поезжай к своему Галичу!».

— Да, он ревниво относился к успеху отца у многих ценителей авторской песни. Ситуацию усугубляло то, что их постоянно сравнивали и оценки зачастую были не в пользу Высоцкого. Мне даже говорили, что когда Высоцкий приехал в Париж, русская община приняла его песни весьма прохладно и окрестила «Галичем для бедных».

Папа же, хоть и был человеком мягким, деликатным, иной раз позволял себе критические высказывания в адрес коллеги. Говорил, что Высоцкий направляет свой талант не туда, в одной из своих программ на радио «Свобода» посетовал, что тот довольно неразборчив. Мол, у него есть замечательные произведения, но рядом с ними идет поток серых и невыразительных сочинений...

— Ну, это оскорбление, которое у поэтов смывается только кровью...

— Обратите внимание, Высоцкого стали всячески превозносить именно после того, как папа был исключен из обоих творческих Союзов: писателей и кинематографистов... Он стал безумно популярен, считался чуть ли не всенародным героем, но после распада Союза ажиотаж вокруг его фигуры постепенно спал...

«КОГДА ЖУРНАЛИСТ, КОТОРЫЙ ДОЛЖЕН БЫЛ УГОВОРИТЬ ГАЛИЧА ВЕРНУТЬСЯ, ПРИЕХАЛ В ПАРИЖ, ОН УСЛЫШАЛ: „ТЫ ОПОЗДАЛ“

— Откуда вы узнали, что Высоцкий встречался с Галичем?

— Во время одного из вечеров в Центральном доме литераторов в 2003 году мне прислали записку: «Если вы хотите знать о причинах смерти вашего отца, позвоните мне». И номер телефона. Я воспользовалась предложением. А через день ко мне пришел человек, который, по его словам, в конце 70-х работал в одной из «заинтересованных организаций».

Он рассказал, что в то время Политбюро разделилось на два лагеря. «Ястребы» настаивали, что Александра Галича и Виктора Некрасова надо просто «убрать». «Голуби» же предлагали их вернуть в СССР, как в свое время поступили с Александром Куприным и Алексеем Толстым: мол, предложим им большие деньги, дадим хорошие квартиры, но при условии покаяния...

Выиграла вторая группировка, и во Францию в «творческую командировку», то есть с заданием уговорить Галича и Некрасова вернуться, поехал журналист-известинец Леонид Колосов (на самом деле он был сотрудником КГБ). Кстати, позднее эту информацию подтвердил и сам Колосов. В документальном фильме «Смерть изгнанника» он рассказал, как вышел из поезда на Западном вокзале Парижа и услышал: «Ты опоздал, Галича уже нет, а с одним Некрасовым дела иметь не стоит». После чего разведчик не нашел ничего лучшего, как встретиться с вдовой Ангелиной Николаевной и признаться ей в любви к песням Галича.

Итак, мой загадочный доброжелатель утверждал, что Высоцкий приходил к папе домой в день его смерти, пробыл у него совсем недолго. А когда дверь открылась, выпуская его, в квартиру вошли двое...

— С ума сойти! Почему же вы 10 лет молчали?

— Потому что эти сведения никем не подтверждены. Ну разве что косвенно. Как-то журнал «Крестьянка» опубликовал воспоминания художника Михаила Шемякина о том, как они с Высоцким напились и всю ночь куролесили в Париже, — больше этот рассказ с такими подробностями никогда не повторялся. У Шемякина тогда возникло ощущение, что его друг хотел забыться, отключиться. А на следующий день у того был последний концерт в Париже, во время которого ему сообщили о смерти Галича. Услышав горестную новость, Владимир Семенович так ударил по струнам, что они лопнули...

— Как же Высоцкий и два его напарника уложились в те 15 минут, в течение которых отсутствовала жена Галича?

— Видите ли, информация о 15 минутах пошла от меня — так в телефонном разговоре мне сказала Ангелина Николаевна. А недавно ребята из Питера побывали у вдовы главного редактора журнала «Континент» Владимира Максимова. Со мной Татьяна Викторовна держится сухо, а вот с питерцами разоткровенничалась и рассказала, что Ангелина действительно вышла в тот роковой день в магазин за сигаретами, но заскочила по-соседски к Максимовым, которые жили неподалеку, и заговорилась, как это бывает у женщин. Спохватилась лишь через час: «Ой, мне надо Сашу кормить».

— То есть ее не было час-полтора, а может, и два, если по пути еще к кому-то заглянула...

— Совершенно верно. И когда она вошла в квартиру, там уже была полиция. Кто ее вызвал, неизвестно. Иными словами, все было так, как излагается в официальной версии, да не совсем, а дьявол, как известно, кроется в деталях.

Ангелина ведь настаивала на расследовании, поэтому отца 10 дней не хоронили. Потом руководство «Свободы» поставило вопрос ребром: «Если вы признаете смерть мужа несчастным случаем, мы будем считать ее гибелью при исполнении служебных обязанностей и назначим вам ежегодную ренту. Если будете упорствовать, не заплатим ни франка и из квартиры выселим». Ее фактически загнали в угол, и она подписала разрешение на похороны...

А в январе 78-го я приехала из Фрунзе в Москву. С поэтом Михаилом Львовским, который не отвернулся от папы, когда тот стал в писательских кругах изгоем, мы пошли на какой-то просмотр в Дом кино. Там меня отозвал в сторону Высоцкий, достал из машины фотографии с похорон отца и передал мне. «Только никому ни слова!» — попросил.

«ОТЦУ КОЛОЛИ МОРФИЙ, КОГДА У НЕГО ОДИН ЗА ДРУГИМ ИНФАРКТЫ ПОШЛИ. ПОЯВИЛАСЬ НЕКАЯ ЗАВИСИМОСТЬ»

— Вы с вдовой Ангелиной Николаевной так никогда и не встретились, не посмотрели ей в глаза?

— Нет. В 1966 году она погибла при очень странных обстоятельствах: якобы от непотушенной сигареты начало тлеть одеяло и она задохнулась вместе со своей собакой. Для меня остается загадкой, почему пес не выскочил на балкон, дверь на который была открыта, почему не поднял лай. Кстати, квартира от возгорания практически не пострадала, но из нее исчезли документы, рукописи, книги, которые время от времени всплывают на разных аукционах.

— Складывается впечатление, что кто-то очень не хотел вашей встречи с вдовой...

— Совершенно верно. Ей не позволили приехать в Союз даже на похороны дочери, меня не выпускали во Францию. О чем говорить, если я 11 лет не могла получить в Инюрколлегии и Красном Кресте свидетельство о смерти папы? Единственной ниточкой, связывавшей нас с Ангелиной, были посылки, которые она присылала для меня на адрес Татьяны Ивановны Лещенко-Сухомлиной (переводчицы, актрисы, певицы, отсидевшей при Сталине. — Авт.). Но эти посылки приходили даже без записок, так вдова была напугана.

— Если вы правы и смерть вашего отца не была несчастным случаем, те, кто его убил, явно постарались замести следы. Вы думаете, мы когда-нибудь узнаем, как и почему погиб Александр Галич?

— Может быть, это произойдет через 15 лет, когда будет открыт доступ к эпикризу — медицинскому заключению о смерти папы. В парижском муниципалитете мне отказались его выдать, ссылаясь на то, что архивы засекречены на 50 лет. Увы, там работают очень сухие, соблюдающие букву закона люди, которые и шагу не сделают навстречу.

— Не уверена, что эмоциональные соотечественники лучше. Писатель Юрий Нагибин, который считал себя другом вашего отца, после его гибели в своих дневниках писал: «Что ни говори, но Саша спел свою песню. Ему сказочно повезло. Он был пижон, внешний человек с блеском и обаянием, актер до мозга костей, а сыграть ему пришлось почти что короля Лира... Если бы ему повезло с театром, если б его пьески шли, он плевал бы с высокой горы на всякие свободолюбивые затеи... Но ему сделали высокую судьбу... Он запел от тщеславной обиды, а выпелся в мировые менестрели».

— Бог Юрию Марковичу судья. Думаю, это была негодная попытка оправдаться в собственных глазах. Ведь друзья-«лирики» в отличие от «физиков» отвернулись от отца, когда на него обрушились гонения. Приятели, которые прежде радостно откликались на его клич: «Приходите, ребята! Сельдя заколем!», даже здороваться с ним перестали.

Особенно отличился Алексей Арбузов. Этот милейший человек — в его студии папа играл в годы войны, более того, он забирал меня из роддома! — на собрании в Союзе писателей, где исключали Галича, назвал его мародером. Мол, как он посмел, избежав лагерей, петь от имени зека:

Я подковой вмерз в санный след.

В лед, что я кайлом ковырял!

Ведь недаром я 20 лет

Протрубил по тем лагерям.

Хотя Варлам Шаламов, которому и посвящена песня «Облака», охотно ее слушал, бывая у нас.

— Меня неприятно кольнуло то, что респектабельный Нагибин в своей дневниковой записи назвал уже покойного Галича «человеком больным, надорванным пьянством, наркотиками, страшной Анькой»... Это черная зависть?

— А что же еще? Ему тоже хотелось мировой славы... Разумеется, отец никаким пьяницей не был, хотя выпить, как и все писатели, любил. А то, что он — наркоман, вообще полная чушь! Ему кололи морфий, когда у него один за другим пошли инфаркты (тогда врачи это практиковали, потому что пачка анальгина стоила 32 копейки, а ампула морфия — две копейки). В результате и впрямь появилась некая зависимость. Когда становилось невмоготу терпеть адскую боль, папа звонил медсестре, закрепленной за ним как за сердечником в больнице Литфонда, и та приходила сделать укольчик. Но его лечащий врач Ирина Балычева вовремя обратила на это внимание и вылечила отца.

Кстати, она же, папин ангел-хранитель, помогла, когда его, уже изгнанного отовсюду, пытались лишить последнего — жалкой пенсии по инвалидности в 54 рубля. В поликлинику Литфонда позвонили из компетентных органов и сказали: «Галичу справку о состоянии здоровья для ВТЭКа не выдавать. Отвечаете головой». Но Ирина Филипповна на это спокойно ответила: «А я уже выдала» — и выписала бумажку вчерашним числом.

«КОГДА Я О МАТЕРИАЛЬНОМ БЛАГОПОЛУЧИИ ГАЛИЧА СЛЫШУ, ГОВОРЮ: „НИ ХРЕНА СЕБЕ!“ — И ХОХОТАТЬ НАЧИНАЮ»

— Ваш отец жил открыто, ни от кого не таясь. Тем не менее в его биографии много загадок. Например, до сих пор неясно, что именно спровоцировало гонения на него...

— Это всем известно. Актер Театра на Таганке Иван Дыховичный, который женился на дочери члена Политбюро Дмитрия Полянского, на свадьбу пригласил Высоцкого. Тот не приехал, и жених, чтобы заполнить паузу, включил магнитофонные записи Галича. Полянский, услышав их, был взбешен, потребовал прекратить, а автора наказать...

— Однако Иван Дыховичный решительно опровергает эту версию. По его словам, никаких магнитофонов на той свадьбе не было. Дескать, богемная молва ошибочно приписала его высокопоставленному тестю незавидную роль гонителя. На самом-то деле через несколько дней после свадьбы донос на Галича в Союз писателей написал детский писатель Полянский. Возникла путаница, из-за которой и пошла гулять по России эта легенда. Дыховичный уверяет, что даже позвонил «дяде Саше» и объяснил: он и его новая родня не причастны к «наездам» органов на Галича. И Александр Аркадьевич якобы ответил: «Понятно, что все это ерунда. Но согласись, что ерунда красивая».

— Ваня 33 раза говорил, что его тесть не мог снизойти до какого-то барда: мол, это для члена Политбюро слишком мелко, и столько же раз его опровергали. Есть письмо Дмитрия Степановича Полянского в Союз писателей — от этого никуда не денешься. С чего бы партийный босс его написал, если не слышал песен? Папа даже стихотворение посвятил Полянскому:

Хорошо ему у пирога,

Все полно приязни и приятельства —

И номенклатурные блага,

И номенклатурные предательства!

С каждым днем любезнее житье,

Но в минуту самую внезапную

Пусть ему — отчаянье мое

Сдавит сучье горло черной лапою!

Ваня и мне звонил: «Вот ты говоришь...». Но я лишь повторяю то, что слышала от его друзей, которые там присутствовали. Он опять: «Может, они не так поняли?». — «Знаешь, Вань, — отрезала я. — Это роли не играет. Чего ты оправдываешься? Ведь в то время, когда ты включал Галича, он еще не был запрещен, не был исключен из Союза писателей. И твои антраша мне совершенно не понятны». Да, песни были явно крамольными, но Дыховичный по простоте душевной не думал о последствиях.

Именно после этого отцу припомнили все: и выступление на фестивале бардовской песни в Новосибирске, и сборник его песен, выпущенный издательством «Посев»...

— Исследователи творчества Галича ломают голову над вопросом: почему вдруг преуспевающий драматург, «баловень, бонвиван, острослов, без кого — по словам литературоведа Станислава Рассадина — не обходились элитные театрально-литературно-кинематографические сходки Москвы», вдруг начал писать антисоветские песни?

— Меня удивляет, когда папу представляют баловнем судьбы. Он был очень далек от начальственных писательских вершин. У него не было ни дачи, как у того же Окуджавы, ни машины, как у Высоцкого, — никаких атрибутов материального благополучия... Только небольшая кооперативная квартира в писательском доме у станции метро «Аэропорт», который в шутку называли розовым гетто. Папа ее построил, потому что в большой пятикомнатной квартире на Малой Бронной был настоящий Ноев ковчег: там жили бабушка с дедушкой, папа сначала с моей мамой и со мной, а потом со своей второй женой Ангелиной, его младший брат Валерий с женой и сыном, бабушкина сестра Оля, которая тоже была замужем...

Поймите, никто подарков ему не делал — он все зарабатывал своим трудом. Да, пьесы, сценарии у него принимались, но лишь потому, что были хороши. Первый же фильм «Верные друзья», снятый Михаилом Калатозовым по его сценарию, получил приз на Международном кинофестивале в Карловых Варах.

Да, папа первым поехал во Францию, но он написал сценарий о легендарном балетмейстере Мариусе Петипа, который был одобрен и принят. А что, надо было послать писателей-«производственников», которые ни языка не знали, ничего другого? Да, отец в Париже общался с русскими эмигрантами, с писателем Луи Арагоном, который состоял тогда во французской компартии, с его супругой Эльзой Триоле. Ну а как иначе, если он был знаком в Москве с ее сестрой Лилей Брик? Но когда я о материальном благополучии Галича слышу, говорю: «Ни хрена себе!» — и хохотать начинаю.

— Однако в суд, к которому мы еще вернемся, была предъявлена справка о заработке Галича за 1967 год. Он получил 5187 рублей, то есть 432 рубля в месяц при средней зарплате в то время по стране 90 рублей...

— Да, эти цифры фигурировали. Но указана не зарплата, а гонорар: ты сдал сценарий — получи аванс, по нему сняли и выпустили на экраны фильм — вот тебе остальные деньги. Последний фильм у папы вышел в 1971 году, а до этого несколько лет ничего не было, так что раскладывать сумму нужно на несколько лет. Роскошествовать он никак не мог. Господи, как же у нас любят все переврать-то!

— Но были еще и концерты...

— Это Высоцкий никогда не выступал бесплатно — его высокие материи не интересовали, а Галич был бессребреником. Папа, даже когда ему перекрыли «кислород» и он вынужден был как «литературный негр» за копейки править чужие опусы, наотрез отказывался брать деньги за свои «домашники» (так называли его концерты в отличие от «квартирников», которые в 70-80-х устраивали рок-музыканты). И тогда жена академика Лебедева Алиса Григорьевна, собиравшая входную плату, складывала купюры в конверт и опускала в его почтовый ящик. Более того, она создала среди академиков своего рода «Фонд помощи исключенным» и каждый месяц посылала по 100 рублей на три адреса: папе, Дудинцеву и Войновичу.

Поверьте, в отцовской маленькой квартирке была самая скромная обстановка. Единственная ценность — книги, которые он собирал с молодости. Часть из них перешла ему по наследству. Библиотека действительно была шикарной. Что-то он продал, пытаясь свести концы с концами, что-то осталось у меня.

«ОБМАНУТЫЙ МУЖ УСТРАИВАЛ ЖУТКИЕ СЦЕНЫ РЕВНОСТИ, ПРИХОДИЛ НА РАДИО „СВОБОДА“ И БЕГАЛ ЗА ГАЛИЧЕМ С ТОПОРОМ»

— А как же щегольский замшевый пиджак, тарелки из наполеоновского сервиза, о которых не без зависти писали его друзья? Да и маникюрша, если верить Рассадину, приходила на дом к вашему отцу даже во времена жуткого безденежья...

— Какая маникюрша? Что вы! Она даже к Ангелине не ходила. А вот замшевый пиджак был. Папа привез его из Парижа. И тарелки были — их вместе с бронзовой фигуркой Наполеона ему подарил Арагон. Все это ушло, когда отцу перекрыли кислород.

Может, рождению мифа о его благосостоянии способствовало то, что он очень хорошо одевался? В молодости папа был необыкновенно красив: высоченного роста, широкоплечий, стройный, с шикарными вьющимися волосами, крупными карими глазами. Они с Нагибиным шили у одного портного, из одного материала, но когда примеряли обновку, коренастый Юрий Маркович восклицал в сердцах: «На мне костюм сидит, как на простом смертном, а на Сашке — как на небожителе!».

— Простите, а почему Нагибин называл вторую жену вашего отца «страшной Анькой»?

— Ну, сначала-то Ангелина была для него «Фанерой Милосской» — так ее звали за особую худобу. Они разругались вдрызг задолго до папиного отъезда. Еще в 1956-м отец написал сценарий для фильма о Чайковском, который сначала приняли, но потом запретили и уложили на полку. А через много лет Юрий Маркович сделал якобы свой сценарий о композиторе, по которому была снята двухсерийная лента. Некоторые ключевые сцены оказались целиком содранными у папы (он же работал у Нагибина на глазах!). Отец, хоть и понял все, деликатно промолчал, а Ангелина устроила Юрию Марковичу дикий скандал, рассорила их.

Это была очень образованная и умная женщина, племянница Кузьминой-Караваевой (поэтессы, участницы французского Сопротивления, известной как мать Мария. — Авт.). Она окончила сценарный факультет ВГИКа вместе с Нагибиным, у которого с папой и познакомилась. Но характер у Ангелины был — гремучая смесь. Она могла такой скандал закатить из-за ерунды. Дело в том, что отец ее, бригадный комиссар, был из простого сословия. В свое время красным командирам поступил приказ: чтобы повышать свой культурный уровень, им велели жениться на дворянских дочерях. Будущий генерал Прохоров так и сделал, но, видно, природу не обманешь.

Ангелина всю жизнь посвятила отцу: звонила в редакции, договаривалась о встречах, заботилась о его здоровье. Когда он после обеда ложился вздремнуть, ты мог хоть умереть, она его к телефону не позовет. Папа был человек мягкий и не умел разговаривать с редакторами, а она делала это очень жестко. Словом, была и нянькой, и прислугой, и помощницей.

— Как ей это удавалось, если Ангелина Николаевна, как известно, спилась и неоднократно лечилась от алкоголизма?

— В молодости я никогда ее пьяной не видела, хотя жила с ней в одном доме. Пить она начала, — причем дико! — когда над отцом стали сгущаться тучи, когда пошли разговоры о его исключении из Союза писателей, когда он в отличие от Булата Окуджавы не подписал письмо о том, что не будет исполнять своих песен. На этой почве Ангелина пережила жуткий стресс, у нее началась депрессия. В итоге она попала в клинику с белой горячкой, но папа ее вылечил, выходил. Он бы никогда жену не бросил...

—...что не мешало ему до последних дней пользоваться репутацией «поэтического бабника». Это правда, что подробности его романов живо обсуждали в эмигрантской среде? Что некий муж-рогоносец, уличив жену в неверности, по советской привычке пошел жаловаться на Галича по месту работы — то есть на радиостанцию «Свобода»? По словам поэта Наума Коржавина, тамошние менеджеры «совершенно охреневали от этого»...

— У отца случился только один роман в Мюнхене, когда Ангелина опять сорвалась и лежала в закрытой клинике, очень дорогой. Почти все деньги, которые он зарабатывал, уходили на лечение — есть папино письмо об этом. Видимо, от тоски и безысходности в его жизни и появилась некая Мирра Мирник, певичка из местного ресторанчика, из бывших наших невозвращенцев. Ее муж-мясник действительно устраивал жуткие сцены ревности, приходил на радио «Свобода» и якобы бегал за Галичем с топором... Поэтому, когда Ангелину вылечили, они с папой тут же уехали в Париж.

Но Мирра последовала за отцом и осаждала его там. Более того, она еще писала (красным фломастером — по-моему, это диагноз!) письма моей бабушке: мол, я за Сашенькой ухаживаю, потому что он в тяжелом состоянии, тоскует по Ангелине, и я пытаюсь ее заменить. Но заменить не получилось... Отец нигде ее словом не упомянул.

— Я так подробно вас расспрашивала из-за того, что через 10 с лишним лет после гибели Александра Аркадьевича у вас обнаружился брат...

— У меня нет никакого брата.

— Извините, но разве суд не признал Александра Галича так сказать посмертно отцом Григория Михнова-Войтенко, тогда 22-летнего студента ВГИКа, а ныне — священника в одном из новгородских храмов?

— Судов, которые длились на протяжении шести лет, было пять... Четырежды они отклоняли иск Гриши об установлении отцовства, но мой дядя Валерий Аркадьевич проявил завидную настойчивость и в 1992 году таки получил искомый результат в судебной коллегии по гражданским делам Верховного суда России. О том судебном решении они раструбили на всю страну, а вот о проигранной апелляции почему-то умалчивают.

— Почему нельзя было все решить без скандала, по-семейному?

— Видите ли, Валерий Аркадьевич, который был не только известным оператором, но и заместителем секретаря парторганизации киностудии имени Горького, очень хотел стать наследником старшего брата. Уж не знаю, на какие блага он рассчитывал, но это его жена, тоже партийная дама, однажды мечтательно сказала мне о подарке Арагона: «Если продать одну такую тарелочку, можно целый год жить безбедно». После гибели папы дядя подал в Инюрколлегию заявление о признании его наследником, чему там несказанно удивились: «Позвольте, но у Александра Аркадьевича есть дочь!». — «Так она же во Фрунзе», — был ответ.

Я в одиночку добивалась восстановления папы сначала в Союзе кинематографистов, а затем в Союзе писателей, хлопотала о возвращении ему советского гражданства и создании комиссии по наследию. А как только все формальности были улажены, буквально через пару месяцев, дядя сообщил, розовея лицом, что меня ждут в суде.

«НЕУЖЕЛИ ПАПА, ЗНАЯ, ЧТО У НЕГО ЕСТЬ СЫН, НЕ ПРИНЯЛ БЫ УЧАСТИЯ В ЕГО ВОСПИТАНИИ?»

— Видимо, рассчитывал, что теперь-то гонорары за книги Галича, в том числе и из-за границы, потекут рекой...

—...и его совсем не смущало, что в свое время он отнес в «компетентные органы» заявление: мол, от брата не отказываюсь, но к его творчеству никакого отношения не имею.

— В любом случае дядя — наследник второй очереди и не мог ни на что претендовать...

— Поэтому Валерий Аркадьевич нашел Михнова-Войтенко, опекуном которого стал. Истцы строили свои «доказательства» на том, что отец не мог сразу после рождения признать сына: дескать, он был «под колпаком» спецслужб и боялся навлечь неприятности на родных людей. Но в 1967 году Галича еще ниоткуда не исключали. У него вышла киношная версия «Таймыра» и «Бегущая по волнам», у него были приняты сценарии фильмов «Федор Шаляпин» и «Самый последний выстрел» плюс мюзикл, переданный на Минскую киностудию. При тех правилах, что существовали в Советском Союзе, он спокойно мог усыновить этого ребенка, даже не говоря об этом Ангелине...

— А мне кажется, Григорий похож на вашего отца.

— Похож... на такой собирательный еврейский образ. У меня-то глаза светлые и волосы светло-русые с рыжинкой, поэтому папа называл меня Рыжухой и Алешенькой.

Я допускаю, что художница Софья Михнова-Войтенко была его любовницей, что во время съемок фильма «Бегущая по волнам», проходивших в болгарском местечке Местеп в течение двух недель в сентябре 1966-го, у них был скоротечный роман. Но мальчик Гриша родился 3 сентября 1967 года — то есть не через девять, а через 11 месяцев после их возвращения, и его мать была в то время замужней дамой. На седьмом месяце беременности она получила развод, но забирал ее из роддома бывший муж Александр Шерель. Этот человек утверждал, что до своей эмиграции Галич никогда не видел Гришу, а на похороны его матери Сони в 1973 году не пришел.

— Если не ошибаюсь, Шерель был бесплоден...

—...по его словам...

— Философ и публицист Валерий Лебедев, который вас поддерживал в этой судебной тяжбе, даже намекал, что Соня, мечтавшая о ребенке, попросила Галича о дружеской услуге без всяких с его стороны обязательств. Иными словами, ваш отец выступил чуть ли не донором...

— Ну, если Валера что-то такое и сказал, то в шутку. Потому что серьезно воспринимать происходившее на суде было невозможно. Дядя расстарался, поэтому на процесс века в качестве свидетелей вызвали киноактрису Маргариту Терехову, писательницу Ирину Грекову, философа Юлия Шрейдера, критика Бенедикта Сарнова, композитора Николая Каретникова. Заглядывал туда и телевизионщик Владимир Молчанов, был даже писатель Владимир Максимов, приехавший из Парижа.

— Думаю, этими известными людьми двигало нормальное обывательское любопытство. По всем правилам песен Галича: «А из зала мне кричат: „Давай подробности!“.

— Как бы там ни было, истцы не предъявили суду никаких доказательств, кроме свидетельских показаний: ни письма, ни записочки, ни фотографии. Неужели папа, зная, что у него есть сын, не принял бы участия в его воспитании? Когда его выдворяли из страны, ему вернули взнос за кооперативную квартиру. Он разделил сумму на три равные части: своей матери, матери Ангелины и мне. А вот Грише не оставил ничего.

— Алена Александровна! Понимаю, что «Родина-уродина» искалечила жизнь вашему отцу, его второй жене, вам... Но в эмиграции Александр Галич не раз говорил, что считает себя русским поэтом, временно живущим вдали от России. Он обещал: «Я вернусь...». Почему вы не хотите перевезти его прах из Франции в Россию?

— Никогда не разрешу этого сделать, потому что в нашей стране творится черт-те что. Папу потому и не издавали у нас на протяжении 15 лет, что стихи его по-прежнему актуальны. А коли так, он будет лежать на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа... Да, я редко бываю на его могиле, но он там в хорошей компании: рядом покоятся Иван Бунин, Зинаида Гиппиус, Марк Шагал, Виктор Некрасов, Андрей Тарковский...

Татьяна НИКУЛЕНКО «Бульвар Гордона»