Александр Журбин. Тренд отъезда

Наше знакомство состоялось на премьере мюзикла «Губы» (по роману Набокова «Камера обскура»). А до этого я позвонила Александру Журбину, чтобы договориться об интервью. Он ответил приглашением в театр «Луны», пояснив: «Прежде чем разговаривать, тебе надо почувствовать мое прочтение Набокова...». Произошло это несколько лет назад, Журбин прилетел из Нью-Йорка за день до премьеры, он тогда еще не думал о возвращении в Россию, хотя, может быть, и думал, не случайно же зачастил в столицу. В антракте Александр Борисович предложил мне выпить водки. На мое «нет» откровенно удивился, он как все «американцы» был уверен, что русские пьют всегда и везде.

На следующий день он ждал меня в своей скромной московской квартире. Встретил меня в тапочках, джинсах и клетчатой рубашке с коротким рукавом. Улыбка — во все лицо. «Здрасте, здрасте, а вы знаете, что и я журналист? Притом, неплохой. Я книгу написал. Читали? Сейчас над второй работаю. Никак не могу выговориться». Я вошла в комнату, а он продолжал в том — же духе: «Вы знаете, сколько я написал статей? Более сотни и все на разные темы...». Наверное, ему показалось, что я смутилась, и он тут — же добавил: «Я не хвастаюсь, просто хочу подчеркнуть, что понимаю вашу надобность...как, впрочем, и свою...». Он что-то сказал еще, но я уже не слушала, а вслушивалась в его голос, такой низкий, бархатный, густой. Журбин посадил меня за стол, спиной к окну, сам сел напротив, чтобы видеть и меня, и небо, затем, буквально, приказал: «Сначала будем смотреть фотографии!!». И тут на стол посыпались его разные лица с разными лицами — веер фотографий рассыпался, тут-же складывался новый...

«Понимаю, как это смешно, будто невеста пришла к жениху, и он ей показывает всю родню — бабушку, дедушку...Поверьте, так надо, потому что от этих фотографии можно будет танцевать...

Смотрите, это сын Лева, жена Ира и я. Леонард Бернстайн, Иосиф Бродский, Михаил Барышников и... я».

— Сколько замечательных людей!

— Смотрите, смотрите... Сами узнаете кого-нибудь?

— Это Нина Берберова и вы, это Ерофеев, Гергиев, здесь Ольга Корбут, а здесь вы с каким-то негром...

— Диночка, это же Оскар Питерсон!

— Александр Борисович, давайте приступим, очень хочется узнать о вашей жизни там и здесь. Наверное, в Америке вы потеряли ощущение собственной значимости, вы же все-таки известный у нас в стране композитор...

— Никогда не чувствовал себя знаменитостью. Не было такого дня в моей жизни. Это вообще не моя позиция. Действительно, не всем в жизни так везло, как мне. Но я никогда не считал, что чего-то достиг окончательного, поэтому не чувствовал себя уверенно. Если отвечать честно, то я до сих пор не чувствую себя уверенно и всегда оставляю место сомнениям. Я даже испытываю что-то похожее на ненависть к людям, которые точно знают, что они правы и обо всем говорят в конечной инстанции, с апломбом: «Эта музыка хорошая, а эта плохая...». Я не стесняюсь признаваться, что могу быть не прав...Может, и причина моего везения произросла из сомнений.

— На сомнениях далеко не уедешь, хотя они разогревают талант...Чтобы стать тем, кем вы стали — нужны бойцовские качества.

— Бросьте, я — обыкновенный счастливчик! Полистайте прессу. Статьи, посвященные моему «величеству», выходили под заголовками «Я счастливчик», «Я — открыт для удачи». Здесь нет преувеличения. Вы не верите, что есть такая порода людей — счастливчики?

— Конечно, можно родиться в рубашке, но долго в ней не проходишь.

— Я — жизнелюб и не люблю обсуждать неудачи. Если вспомнить детство, город Ташкент, людей вокруг себя, таких далеких от искусства... Ничего не предвещало рождение композитора, если бы не мечта моих родителей — дать сыну престижное, по тем временам, музыкальное образование. В России, по-моему, до сих пор существует ложное представление, будто профессия музыканта — это слава и деньги... «Сцена — это самое красивое место на свете», — говорила мама, я ей верил. Она оказалась права, но мой пример, все-таки, исключение из правил. Жили мы бедно, не на что купить пианино. Я поступил в музыкальную школу к педагогу, у которого было очень мало учеников, он учил игре на виолончели. Мне было уже восемь лет (пожилой по нынешним временам школьник), но и я не знал такого инструмента. Когда внесли большую «скрипку», я испугался, а уже на следующий день щипал струны. И через некоторое время стал лауреатом нескольких конкурсов. В одиннадцать лет начал сочинять музыку и уже не мог без этого жить.

— Музыка — это дар? Это общение с миром или обращение к себе?

— И то и другое. Точнее, не я общаюсь с миром, а может быть, Бог разговаривает через меня с остальными. Каждый творец — инструмент Бога. Есть известное выражение, по — моему Платона «дар — это поручение, которое тебе дает Бог». Я получил такое поручение лет в пятнадцать. Это всегда приходит в зашифрованном виде. И нужно попытаться разгадать поручение: что делать, как и где? А потом обязательно выполнить. Конечно, когда что-то получалось, в этом был элемент тщеславия, гордыни...

— К кому, к чему вы относились с пиететом?

— Я много читал. Невероятно много, и, среди прочего очень любил биографии композиторов: Бетховена, Шопена, Шостаковича...Меня чрезвычайно волновало — как они начинали? как состоялись? Как сказал Юрий Олеша, «если вы хотите научиться всему, читайте в юности биографию Наполеона». Действительно, ничего лучше нет! Вот вам пример, как из простого рядового и никому неведомого офицеришки, он стал властелином мира! Молодой человек должен стремится завоевать мир. Я признаюсь вам, что с детских лет примеривал себя к биографиям великих композиторов... «Смотри — говорил я себе — Моцарт уже в шесть лет сочинил фортепьянный концерт, а тебе уже двенадцать, а концерт еще не написал». И давай сочинять... А у Мендельсона первый скрипичный концерт появился в шестнадцать лет.... Опять срочно писать. Я понимаю, что все-время догонял кого-то. Я понимаю, что это выглядело нелепо, как и сама мысль — сравняться с ними — но именно эта гонка развивала меня и закладывала первые кирпичики честолюбия и тщеславия. Я не останавливался. Рахманинов написал оперу «Алеко» в 19 лет, а мне, когда я это узнал, было шестнадцать... И сел работать, причем даже над либретто работал сам. К девятнадцати опера была готова. Смешно? А каков результат? Мою первую симфонию, написанную в пятнадцать лет, исполнил оркестр ташкентской филармонии. Для того времени — событие уникальное. Вдумайтесь, мальчик написал симфонию... и ее исполнили. Некоторые сочинения Шостаковича и Прокофьева были тогда запрещены, Бартока и Стравинского категорически запрещали исполнять, а я так сразу попал на сцену. Серьезный прорыв! Вот такая во мне была заложена страсть!

Я уверен, что в любом человеке, который сделал свою карьеру или достиг в любой области заметных успехов, с детства сидит честолюбивый, тщеславный экспериментатор, жаждущий славы. Эти качества обязательно должны присутствовать...

-А желание разбогатеть?

— В молодом возрасте мечта никак не связывается с материальными вещами. Человек, мечтающий купить Мерседес, построить большой дом и заиметь много баб, безусловно, примитивен. О таких вещах не мечтают — все это приходит само. Мечты подпитывают только идеальные, идеалистические цели. И тогда к ним неизбежно прикладывается «Мерседес» и все прочее. Конечно, я прошел период обычной студенческой нищеты, хронического безденежья, но довольно рано, в возрасте 27 лет написал произведения, которые стали не только известными, но и приносили деньги. С той поры серьезные материальные проблемы у меня не возникали: я мог обеспечить себе тот уровень жизни, который хотел. Самолеты? Острова? Это не из моей мечты. Все обыкновенно: нормальная квартира, автомобиль, аппаратура, и все, что важно для музыканта: любимые книги и записи, дальше в материальном смысле мои устремления не шли. И еще: я думаю, что каждый творческий человек обязан быть эгоистом. Он обязан быть влюбленным в себя, верить в себя, считать себя гением, в конце концов. Только не надо об этом говорить и кричать на каждом шагу, особенно с экранов телевизоров. И тот, кто это делает, скорее всего, бездарен. Я за тех, кто держится скромно, но в глубине души знает себе цену. Любой

художник прекрасно знает, когда ему удалось что-то, когда нет, и не надо думать, что он все свои творения считает одинаково гениальными. Как и любая мать, у которой несколько детей, знает, что один ребенок более ласковый, другой — талантливый, третий — физически сильный. Если ты долго находишься в профессии, то, наверняка, представляешь иерархию своих произведений и ориентируешься, что стоит ниже, что выше. За все эти годы я написал очень много музыки и только несколько раз почувствовал «поцелуй Бога» — встретился с подлинным откровением и божественным вдохновением. Так мы ощущаем Бога: одного целует, другого проходит мимо. Поцелуй — это и есть поручение, это и есть — дар... А дар ты обязан отработать — не разбазаривать, не разменивать, не зарывать в землю. И делать все по самому высшему счету. Я и стараюсь.

— Но есть видимые и невидимые барьеры. преодоление их бывает очень болезненным. Так ли у вас все гладко, как вы преподносите?

— Повторяю: «Я– счастливчик. Я — жизнелюб». Никаких трагедий! Если и есть какие-то скрытые дефекты, пороки, то они так тщательно скрыты, что никто о них не знает, даже я сам. Безусловно, как у всякого нормального человека, есть такие вещи, о которых я бы предпочел не рассказывать ни при каких условиях.

Мою жизнь можно рассматривать как некое чередование временных периодов, где-то лет по 12 каждый. Глобальные перемены почти всегда приходились на год Лошади. Первое, что потрясло меня, — землетрясение в Ташкенте в 1966 году. Мало кто помнит этот печальный год. А для меня это была действительно первая страшная катастрофа, коснувшаяся моей жизни. В 1978 году в моей жизни произошла персональная «катастрофа»: я развелся с первой женой и женился на Ирине Гинзбург, с которой живу до сих пор. А в 1990 году я сам сконструировал персональную «катастрофу»: переехал с женой и маленьким сыном из Москвы в Нью-Йорк. И снова через двенадцать лет гигантская катастрофа — удар террористов по зданию, которое находилось в двух шагах от моего офиса. Это большая встряска, поверьте, — увидеть обломки самолета на крыше над своей головой... и то, что творилось вокруг...

И сейчас в моей жизни происходит смена пластов: я хочу работать в России...

— Мне не хотелось возвращать вас к изжитой теме, и все-таки, почему вы эмигрировали?

— На этот вопрос я отвечал бесконечное количество раз и так и не нашел точного, окончательного ответа. Дело в том, что есть английское слово TREND, в буквальном переводе — «течение, направление, общее увлечение». Так вот в девяностых годах возник тренд отъезда. Уезжали все, и в том числе самые лучшие музыканты: Шнитке, Губайдулина, Щедрин — выше их никого не было, и, казалось, они имели у себя в стране все... В России создалась совершенно немыслимая для Художников ситуация: у людей полностью исчез интерес к искусству. Любимцы публики почувствовали себя заброшенными. В то время наши знаменитости могли услышать в свой адрес: «Да пошел ты, ты не лучше нас...». Народ наплевал на своих кумиров. Страшное время. И в этот момент мне предлагают в Америке прекрасный контракт по моей специальности. Я не эмигрировал. Мне повезло: я поехал в другую страну поработать, как это делают во всех цивилизованных странах. Надо сказать, что понятие эмиграции, как таковой, выдумано тоталитарным режимом. Ведь человек из Франции в Англию не эмигрирует, он едет туда на временную работу, если задержится на год или два, то может себе оформить вид на жительство. Эмиграция придумана такими странами как северная Корея, Куба, Албания и Советский Союз. Не надо никуда эмигрировать! Надо жить там, где тебе удобнее! И работать там, где получается! До 1990 года я побывал в Америке раз шесть. Казалось, все знал. А тут такая удача — меня ждала хорошая зарплата, квартира, все по лучшим западным стандартам. Передо мной открывался новый мир, я чувствовал себя счастливым туристом. Но, позвольте, напомнить вам старый анекдот:

«Человек попал в рай. Скучно там: кто-то играет на арфе и тихо поет, какие-то женщины вялые бродят. А рядом через забор — ад. Человек заглядывает туда — красота: музыка играет громко, девочки голые танцуют... И махнул через забор — погулял, да надо обратно возвращаться. Опять заскучал. И отважился человек попросить у Бога разрешение на переселение. „Одумайся! Потом пожалеешь!“ — предупредил Бог. Как только попал человек в ад, черти его и поджарили... Кричит человек, возмущается: „Я же был здесь! И было так хорошо! Что случилось?“. А Бог в ответ: „Так ты перепутал туризм с эмиграцией....“.

Я горжусь тем, что сделал в Америке гораздо больше, чем любой другой, сделал бы на моем месте. Тем не менее, как композитор, я сделал там гораздо меньше, чем сделал бы здесь. Америка живет своим искусством, созданным эмигрантами из разных стран — евреями, поляками, немцами, китайцами, африканцами.Этот симбиоз, конгломерат и называется американским искусством. Американцы равнодушно относятся к иностранцам. Им нужно американское искусство и все. на остальное наплевать. В Америке я написал музыку к двум кинофильмам и нескольким спектаклям, выступал по телевидению — обо мне писали в газетах, мои произведения играли американские оркестры, этого недостаточно? Сумел ли я себе что-то доказать? Сейчас я могу сказать честно, что завоевать Америку мне не удалось, и не верьте тому, кто будет говорить, что смог это сделать.

(Александр Журбин показал мне вырезку из газеты «Нью-Йорк Таймс» — большая статья с фотографией) Эту статью с такой фотографией в этой газете по рангу можно сравнить с Государственной премией... В Америке нет государственных премий, зато есть статья в «Нью–Йорк Таймс». Это страшно трудно заработать. Крупнейшие американцы мечтают об этом всю жизнь, но редко у кого получается. По большому счету, среди наших соотечественников всего два — три человека завоевали Америку, на мой взгляд это Барышников, Нуриев, Ростропович, Макарова и, бесспорно, Женя Кисин. в Америке каждый его концерт встречается как национальный праздник.

В Америке проживают где-то три миллиона человек, говорящих по — русски — и это целая страна, как Бельгия, например... Именно поэтому я был окрылен идеей создания эмигрантского искусства. И решил открыть русско-язычный театр...

— Но как?

— Сначала открыл телефонную книгу и стал звонить. Дал объявление в газету. Надо было разыскать наших актеров, проживающих в Америке — Лену Соловей, Бориса Сичкина, Бориса Казинца, Юрия Наумкина. Я всех их знал по прошлой жизни. И нашел их, а потом пришли разные люди, все, кто были профессиональными актерами у себя на родине, а здесь — санитарки, таксисты — в общем, все, кто мечтал играть... Театр продержался семь сезонов. Я был его создателем и фактически владельцем.

Князь Волконский писал, что в театральном мире «к чему не прикоснешься — наболевшая рана самолюбия»... И эта рана становиться глубже еще и из-за зависти...

— Вы уцелели?

— Дело в том, что любой человек, занимающийся делом и сумевший чуть-чуть подняться выше среднего уровня хотя бы на один сантиметр, тут-же обрастает первыми врагами, завистниками,называйте их как угодно. Если он поднимется еще на пару сантиметров, то масса врагов будет пытаться утрамбовать его обратно. Поскольку я никогда не был наследным принцем, как, например, Максим Шостакович, Максим Дунаевский, или Володя Фельцман (в смысле значения их родителей), и у меня не было никаких родственных связей, мне, как мальчику ниоткуда, было очень трудно пробиваться. Когда я все-таки приподнялся, огромное количество людей пыталось меня опустить, свергнуть, отбросить. Но одно дело — открытые враги — это честно, это нормально. Они меня не любит и я их, и мы знаем об этом. Страшны тайные враги, вонзающие нож в спину именно тогда, когда меньше всего ожидаешь. Например, ты приходишь к какому-то дирижеру или режиссеру и надеешься, что он будет к тебе относиться хорошо, по крайней мере, объективно и, вдруг, чувствуешь, что он настроен предвзято, плохо, хотя вы не знакомы. Оказывается о таком отношении позаботился господин икс, предупредив, что придет со всех сторон плохой Журбин... Но и из этой ситуации нужно извлекать плюсы. Это азарт: доказать человеку, который к тебе относится плохо, что ты другой. Подобная история произошла совсем недавно, в Москве в театре «Луны». Режиссер Сергей Проханов встретил меня с заметным предубеждением. Кто-то ему нашептал, что я бывшая знаменитость и давно разучился писать музыку. И, все-таки, мы стали работать вместе, и я доказал, что это не так и даже наоборот: я умею делать то, что вряд ли кто-то из других композиторов умеет, потому что в моей жизни — музыка, литература, театр и кино занимаю одинаковое место. И одно перетекает в другое. Согласитесь, нет человека, у которого бы не разрушались иллюзии и надежды, нет человека, которого бы не пеленали страхи, мешающие свободе движения, в том числе духовного... Никто не застрахован от унижения.

В моменты отчаяния я не пошел работать таксистом или компьютерщиком, хотя многие мои артисты выбрали такой путь. Я всю жизнь старался держаться своего музыкального места. Что считать унижением? Что — свободой? Мне приходилось часто играть в ресторанах, я совершенно этого не стеснялся. Я хорошо играю на рояле, пою, считаю себя классным мастером развлечений.

В американских ресторанах, где я играл, люди платили за музыку большие деньги. За один вечер мог заработать тысячу долларов, а бывало и больше. Даже по американским меркам — это много. Если я играл два-три раза в неделю, то этого хватало, чтобы покрывать все жизненные расходы. Наши бывшие соотечественники любят развлекаться в ночных ресторанах и доводят себя, простите, до свинячьего вида, лишь бы показать свою крутизну: музыку заказать, упиться в сосиску, снять лучших баб... Вот тогда — ты — человек!

Подходит к тебе такой человек и говорит: «Сыграй гимн Советского союза...». Почему нет, когда платит сто долларов... Другой, просит исполнить песню о Сталине «Сталинский сокол». Еще сто... Тут — же просит повторить. Снова пою «Сталинский сокол». А он: «Еще и еще...». У тебя глаза лезут на лоб, уже тошнит от этой песни. И начинается внутренняя борьба... В некоторых ситуациях, я бросал рояль и уходил, но всегда возвращался... Наверное, меня неосознанно пытались унизить, зная что я Журбин, чтобы потом бахвалиться этим. Я всегда понимал, что любой музыкант — это шут, развлекающий людей. Даже концерты самых больших музыкантов — Ростроповича, Бернстайна — всего — навсего шоу, и все мы ваганты, бродячие музыканты, и неважно, где выступаем: на сцене ли Карнеги-Холла или в Большом зале консерватории, в маленьком ресторанчике или на улице. Я шут, и, так или иначе, доставляю людям радость. В одном месте за это платят двадцать тысяч долларов, в другом один доллар за песню, но суть не меняется.

И я спокойно относился к таперской работе, просто как к заработку, и мой внутренний мир от этого не страдал. Даже наоборот. Я старался развлекать по полной программе, и меня любили за это. Более того, пройдя жесткую американскую школу, я теперь не откажусь от подобной работы в Москве и с удовольствием поиграю на свадьбе или дне рождения. И не почувствую себя униженным.

Что же касается иллюзий... У меня два сына — от первого брака и от второго. Одна из драм моей жизни заключается в том, что старшего сына, которому сейчас 28 лет, я не вижу. И уже не надеюсь увидеть, хотя всю жизнь питал иллюзии, что мы будем встречаться. С первой женой я жил в Ленинграде. Там он и родился. Развелись как-то быстро, после трех лет жизни. Не хочу об этом даже вспоминать. Потом я переехал в Москву, а они остались в Ленинграде. И моя бывшая жена сделала все, чтоб мы с сыном не общались. Наверное, меня представляли тираном, избивающим маму, самым плохим папой, да и не папой вообще. Наверное, сыну внушали, что я не помогаю деньгами, хотя в то время я был богатым человеком и всегда честно переводил четвертую часть заработка. Тогда это были огромные деньги, иногда моя жена получала по тысяче рублей в месяц (при средней советской зарплате — 120 руб). У меня до сих пор хранятся квитанции. Но сын жил у бабушки с дедушкой и ничего этого не знал. Сегодня он — известный скрипач, и самой невероятное: он переехал в Нью-Йорк и поселился недалеко от меня!!! Я же узнал об этом от знакомых. Но мы так ни разу и не встретились. Даже случайно. А я так мечтал. чтобы мы ходили вместе на ланч хотя бы раз в месяц! Надежды не оправдались. Я лишился своего «биологического» сына... За последние годы он мне так ни разу и не позвонил. Зато я очень счастлив с моим вторым сыном Левочкой. Он очень теплый и талантливый мальчик. Как и я, пишет музыку, и уже озвучил семь американских фильмов. И даже выиграл несколько американских национальных премий. Я его очень люблю и надеюсь, что он останется мне другом.

На прощание Александр Журбин показал мне роскошное издание — книгу «Лучшие люди русско-американской культуры. Сто портретов» (конечно, на английском, издано в Нью-Йорке, в 2000 году). Среди ста лучших — Аксенов, Бродский, Барышников, Довлатов, Кисин, Нуриев, Бродский, Горовец, Нуриев, Набоков, Шемякин, Ростропович и на самой последней странице — Журбин.

На вопрос «почему последний?», Александр рассмеялся:

«Нас построили по алфавиту... а моя фамилия начинается, если писать по-английски, с буквы Z (Zhurbin), как известно, последней в алфавите...