Бахтиер Худойназаров: Я падал вниз и тут-же взлетал.

— Бахтиер, чьей земли вы человек? Где ваш дом — в Берлине, в Москве? Или, как говорится, где-то между? Кем вы себя ощущаете сегодня — немцем, таджиком, русским? В какой среде воспитывались в детстве?

— Я привык жить между двумя городами, только в детстве это были Душанбе и Москва. Часть нашего большого рода была связана с работой в правительстве, с дипломатией. Летом я жил в Москве, зимой в Душанбе. Отец работал в органах по надзору над органами. Народ жил самый разный — от ссыльной интеллигенции до уголовников. Сюда эвакуировали киностудию им. Горького, так что кадры воспитывались на месте. Не хочется говорить штампами, но бывает, что без них не обойтись: Душанбе справедливо называли многонациональным городом. И ощущение, что рядом живут болгарин, поляк, немец (тоже из ссыльных) засело с детства. Все рядом, все вместе, все свои. Понятие национальности у меня отсутствовало, кровей разных намешено... Я только знал, что отец — таджик. В школе никто не мог понять, какой я национальности, то за армянина подкалывали, то за еврея.

Душанбе был городом русской культуры, все говорили по-русски, но в некоторых школах учились в основном таджикские ребята, и тихие проявления национализма, в конце концов, переросли в странную гражданскую войну. Я жил в районе, где мальчишки постоянно сражались друг с другом, объединившись в банды. Родители очень боялись, что я попаду под дурное влияние плохих ребят, и переводили меня из школы в школу в поисках хорошего класса. В итоге я оказался в одной из рекомендованных школ, и мы переехали в другой район. А для меня этот район — был чужой, вражеской территорией. Родители не знали о существовании банд, не замечали моих трудностей, а для меня это стало комплексом, что надо туда идти и там как-то определяться. Когда меня обижали, я приводил взрослых ребят, и те устраивали весьма внушительные разборки. По сто человек набегали в район драться. Но я же не мог сказать родителям, что надо опять менять школу! К сожалению, они не замечали моих переживаний. Мне всегда везло с друзьями. Их было много и разных. Некоторые ушли в криминальный мир, я хорошо знаю эту жизнь. И знаю жизнь моей семьи, когда к твоим услугам два шофера, правительственная дача, спецпаек, поездки за границу. Я жил не только между городами, я жил между двумя разными слоями общества. Я падал вниз и тут же взлетал. И всегда понимал, где я живу и с кем.

— Когда и почему вы эмигрировали в Германию?

— Когда распался Советский Союз, я растерялся и даже потерялся. Слава Богу, что уехал из страны, слава Богу, что снял фильм «Братан». Он меня и вывез. Я не эмигрировал, я уехал работать! Первое время я приезжал в Москву каждый месяц, потом по шесть раз за год, потом все реже и реже. Та жизнь захватывала. Я поселился в Берлине, уехал, какое-то время жил в Риме и снова вернулся в Берлин. Мне дали сначала временно, потом пожизненно визу «фри-ланс арт», я имел возможность работать, передвигаться по свету. Я мог бы спокойно работать, если бы сказал себе -снимай кино там, на другом языке, во Франции, например. Я знаю английский, чуть хуже немецкий и фарси. Но я хочу снимать на русском, с нашими героями. Спросите почему? Так хочется. И не дам других объяснений.

Я живу и там, и здесь. Здесь не могу привыкнуть к новой московской жизни, к клубным отношениям, к тусовкам. Это не мое. Даже не знаю, где теперь в Москве можно спокойно погулять. Слишком все карнавальное, у меня карнавальности хватает в кино, поэтому я и живу в Берлине. Там тише.

— Что для вас значит дом?

— И все и ничего. Я живу в центре города, в старинном доме, с небольшим количеством имущества. Не обрастаю. За собой на тот свет прицепом не потащишь... И мебели мало, я очень придирчив к стилю и долго подбираю нужные мне вещи. Гости из России удивляются, что у меня не евроремонт. Я знаю, что такое евро и не евро, для меня ремонт в соответствии с кем-то и чем-то — мещанство. Обожаю натуральные полы, хорошо сделанные из досок и покрытые маслом. Когда приехала мама и увидела такой пол, первое, что сказала: «Что это такое? Так бедно!» Она не понимает, что такие отесанные натуральные доски дышат жизнью! Я люблю своих соседей, мы всегда машем друг другу ручкой. Наверное, я тянусь в Берлин еще и потому, что такой была Москва в семидесятых годах, в смысле человеческого посыла, конечно, если отбросить политику. Когда у меня нет с собой денег или их нет вообще, в магазинчике, что напротив дома, мне все дают в долг. Меня же знают, ну куда я убегу! И моим гостям, когда те заходят в этот магазин, продавцы говорят: «Вы к русскому? Вам дать вина? Учтите, он капризный. Если ему не понравится, принесите, возьмем назад». Я открываю окна — воздух упоительный, травка, где-то играет «Битлз»... Хорошо! В Москве думают, что у меня в каждой стране по дому. И еще думают, что у меня много врагов. Наверное, завидуют. Но чему? Успеху фильмов? Дому? Но он не собственность, он арендован. Да и в Москве я снимаю квартиру, хотя выгоднее купить. В Берлине наоборот. Согласно моему контракту, хозяева следят за жильем и решают все проблемы. Раз есть контракт — будет и чистота, и трубы в порядке и батареи. Есть контракт — есть порядок. Если ты покупаешь жилье, ты отрезаешь себя, как кубик, это уже твое, и ты один отвечаешь за все, а рядом уже чужой кубик. И тогда начинаются большие деньги, большие налоги. Я к этому не готов.

— Наверняка, дом и друзья появились не сразу. Страшно было одному в чужой стране строить новую жизнь?

— Я к этому времени уже ничего не боялся. Все самое страшное со мной уже случилось... Мое детство — это еще и сплошные катастрофы. Тоже «между» — но уже между жизнью и смертью. В восемь лет меня сбила машина. Помню удар о борт кузова, я — отброшен... и наезжающий грузовик. Мысль — сейчас меня раздавят. Грузовик вырулил, но все-таки задел. И тут около меня оказались мать и отец. Все это случилось у нашего дома: часть окон выходила на бульвар, родители услышали крики, скрежет тормозов. Меня увезли в больницу, долго там провалялся. Потом в Москве на русских горках в Измайловском парке по ошибке запустили вторые санки раньше первых, они врезались... Все, кто катался, вылетели и прямо на меня. Опять больница. И самая неприятная история... Пришел я домой, зажег спичку, намереваясь включить колонку, и тут газ взорвался. Увидев огромный огненный шар, пустился наутек. В загоревшейся одежде. Что было потом — не помню. Проснулся в больничной палате — без бровей, без ресниц... Младший брат сидит на кровати и плачет — такой я был страшный. В двадцать лет случилась еще одна авария, я угодил под грузовик. Выжил, как видите. И потерял страх, просто понял, что его больше нет. Но, я, к примеру, боюсь заходить в кабинет чиновника, начальства, но боюсь не самого руководителя, а чего-то предупреждающего, барьерного: его дверь, дверь кабинета на-чаль-ника... Это все из коммунистического прошлого. Я и сам сижу, бывает, в кабинете как начальник группы, но никогда не выстраиваю зависимых отношений. Поэтому я не провожу кастинги. Не могу сделать человеку больно, сказать ему: «Ты не подходишь». У меня был австрийский фильм (сейчас производство остановили), и в Париже устроили кастинг, хотя я говорил, что не надо. Стоял за окном и смотрел... Так сложно сердцем ухватить. Кастинг вел агент: молоденькие француженки что-то играли, наверное, хорошо, но мне не подходила их портретность, но сказать им «нет» я не мог. Хотя прекрасно понимал, что «нет» — это часть актерской профессии. Я не знал, куда себя деть. Потому что чувствовал себя разрушителем надежд. Знаете, я всегда ставлю себя на чье-то место — только по-настоящему, со всеми обстоятельствами.

— Вы на своем собственном месте, с вашими несчастными случаями не разозлились на судьбу? Спрашивали себя — за что и зачем?

— Безусловно, все, что со мною происходило, — знаковые вещи, но я ничего не расшифровывал — слишком был мал. Все это ярко отразилось на нервной системе. Отсюда — и взрывной характер, и сильная энергетика. Особенно в работе: я могу такое поднять, такое перевернуть! Возможно, все готовилось к тому, чтобы я стал художником, пройдя через страх и боль, что-то должно было открыться. Мой мир из картинок. И из них складывается кино. Ведь я считаю себя художником, а не режиссером.

Когда я снимал фильм «Лунный папа», началась полоса невезений. Я отвечал за группу, за фильм и решил сходить к прорицателю. Он выслушал меня и сразу определил мою проблему: «Ты для своего фильма здесь построил целый город, а на этой территории еще живут своей жизнью всякие твари, насекомые, птицы. Ты их спросил? Можно ли здесь и вот так? (дело в том, что мы построили декорации в три с половиной километра с авиационными площадками, подобного никто не делал — нигде и никогда) Ты спросил у духов, ты спросил у прошлого, ты хоть знал, что там кишлак потоплен? Ты же ничего не сделал? Ты вторгся со своим в чужое! И вас эта земля не приняла!» Казалось, что мы такого плохого сделали, всего-то снимали кино. Ну построили настоящий город из декораций, и нам за это попало — с гор пошел сель... Наша группа сконцентрировалась в одном месте, рядом огромный поток. Тут мы обнаружили, что нет Чулпан Хаматовой, она за несколько минут до бедствия, простите, отправилась в туалет. Как же мы испугались, когда увидели этот туалет, проплывающий мимо нас?! Слава Богу, наш каскадер побежал вслед за Чулпан и буквально вытащил ее из этого самого туалета. Они успели взобраться на какое-то возвышение и там держались за руки, чтобы не слететь. Кажется, смешная история. Но это теперь, когда она прожита. Хоть мы и перепугались, но камеру не выключили. Сель прошел, и над остатками декораций и море, и горы, и радуга окрасились в темно-голубой цвет. Эти кадры вошли в фильм. Нам не верили, что это натуральная съемка, думали, что все сделано компьютером. Наши декорации наполовину оказались смытыми, только щепки остались. Чтобы доснять фильм, пришлось снова строиться. Карл Баумгартнер — предусмотрительный продюсер: у нас была хорошая страховка.

— Как вам удалось заполучить такого крутого продюсера, работавшего с Джармушем, Триером, Кустурицей?

— В 1991 году я сделал фильм «Братан», после чего отправился, кажется, на Берлинале. Я не знаю, как, кто и кому показал мой фильм. Просто был уверен, если делаешь что-то очень правильное, тебя обязательно заметят. Сам я, как ленивый человек, никогда не стал бы за кем-то бегать. Меня просто нашли. Я сидел в каком-то фестивальном кафе, к столику подошла дама (это была Криста Сареди — агент по мировым продажам) и буквально закричала: «Я тебя давно ищу! Ты нам нужен!» И тут же позвонила Карлу Баумгартнеру. Откуда ни возьмись появилась швейцарская компания «Криста Сареди Волт Сейл», я попадаю в компанию замечательных людей, и, что самое важное для меня, Карл занимался оригинальным кинематографом и всегда делал то, что хотел, а это как раз то, что я люблю. Так я оказался в группе людей — гурманов кино. С тех пор все фильмы мы делаем вместе. И сегодня нас уже не двое — целая интернациональная семья с общим мировоззрением. Я ничего не хочу менять. Отказался, когда дважды приглашали работать в Голливуд. Первый раз после приза в Венеции, когда в конкурсе участвовал Олтман, Кислевский, Фриз, де Ниро с фильмом и я — двадцатисемилетний пацан. Кислевский и Олтман получили «Золотого», а я «Серебряного льва». Второе приглашение — последовало после «Лунного папы»: меня обхаживали агентства и менеджеры при студии Warner Brathers, но я так и не подписал контракт. Я не жалею. Главное мое завоевание, что я теперь сам могу выбирать.

— Признайтесь, чем привлекаете людей? Режиссерский талант — это еще и талант дружить? Что для вас главное в отношениях между людьми?

— Прежде всего я никому не завидую. У меня нет буржуазных прибамбасов. Я не капризный режиссер, в смысле дайте мне «Мерседес», дайте то, дайте се. Это здесь, в России, все мысли вокруг имущества... Я ненавижу пресмыкательство, двойные стандарты и никогда никому не подмазываю. Зачем? Если подмазывать, значит, быть неуверенным в себе! Я не умею просить деньги. Сейчас уже в России появились интересные продюсеры (Елена Яцура, Сергей Сельянов, Сергей Мелькумов и другие), понимающие, что можно делать хорошее кино и на этом еще и зарабатывать. Я знаю, почему бизнес и банки не поддерживают кинематограф. Потому что очень много нечистоплотных режиссеров, наобещавших: «Кино снимем, в Канны съездим, все будет о-кей, девочки, шампанское...» Совершенно безответственный подход. Когда мы собираемся делать проект, все очень тщательно обдумываем — откуда что придет, и как это будет возвращаться. Есть свой механизм. В России, когда богатому человеку объясняешь механизм, он зевает, не заводится, ему надо, чтобы сказку рассказали. Им рассказываешь сказку, и они выделяют средства. Я так не умею. На Западе все иначе. Там разговор другой: «Мы предлагаем вам такой-то бизнес, кино. Можно пролететь, можно нет». Там работают профессионалы. Они понимают меня без сказок. Единственные, кто нам помогает без лишних вопросов, — государственные фонды, потому что они понимают ценность кино для культуры и для зрителя. Мы дружим, потому что у нас общие интересы, потому что мы дышим одним воздухом. С каждым из нас может случиться что угодно. Друзья помогли мне сделать операцию, хотя у меня не было страховки. И я — чем могу, помогаю.

— Какой он — ваш человек?

— Представьте, что моя душа — гитара с двумя струнами, остальных не хватает. Мой человек и есть эта недостающая струна. Мне не хватает какой-то черты в характере, а у него она есть. Получается гармония. Так соединяются люди. Почему нам приятно быть вместе — потому что получается джем-сейшн. Я не знаю, как строятся отношения. И как они завязываются. С кем-то сделал свое дело и остаешься в партнерах, с кем-то — друзья на всю жизнь. Бывают моменты, когда я «работаю» радаром, антенной, чувствую человека. Друзья для меня — очень важная часть жизни. Ты остаешься в их памяти, они — в твоей. Мой фильм «Шик» — это и есть message друзьям. Когда мы с Чулпан Хаматовой работали над ролью в «Лунном папе», я никак не мог объяснить характер ее героини. И пришел такой простой пример. Женщина, у которой мужчина пропал на двое суток, и когда наконец открылась дверь калитки и он появился на пороге, она выбегает навстречу и кричит: «Ты жив! Какое счастье, что ты жив!» Но есть и другой тип женщин и другая реакция: «Где ты был? Где шлялся? Да от тебя пахнет!» Два отношения к жизни. Может быть, пример не очень удачный. Но он иллюстрирует, как надо относиться к людям. Когда после долгого отсутствия мне кто-то звонит, я говорю: «Слава Богу, ты жив. Ты здоров?» И никогда: «Почему ты мне не звонил?» Зачем мой продюсер Карл Баумгартнер прилетел на войну? Поддержать свою группу и проверить самого себя...

— О какой войне вы говорите?

— Я дважды побывал на войне. Когда снимали «Кош ба Кош» в 1993 году, в Душанбе началась гражданская война. Я с группой попал в пекло. Мои друзья, в том числе журналисты, не понимали, зачем мне все это, зачем снимать фильм в столь экстремальных условиях. Я рассказываю об этом только для того, чтобы завистники успокоились. Не каждый выдержит, поседеть можно или сойти с ума. Вот цена этого успеха. Мне ужасно хотелось снять фильм там, где прошло мое детство. Швейцарский продюсер предложил мне: «Давай поедем в Ялту, какая разница, где снимать?» Для меня была разница. Испанская актриса Паулина Галвес, приглашенная на роль, подумала и согласилась, мол, пусть будет Душанбе, но чтобы в контракте дописали, что вся группа должна жить вместе. Мы поселились в посольском городке под охраной части разведроты.

Мне надо было успеть сделать картину, пока Душанбе не изменился, я еще схватил последних людей, и вся моя группа понимала, какая у меня задача. Продюсер приехал как раз в тот момент, когда в результате борьбы светской власти и исламских демократов новые правители начали чистить ряды, то есть убивать всех подряд, особенно не разбираясь. Во время съемок на площадку выбежали люди и закричали на таджикском: «Прячьтесь, всех зарежут!» Я по рации передал оператору, что ситуация опасная. Мы с продюсером побежали в гримерную к нашей испанской актрисе, чтобы ее успокоить. И тут подъезжает машина пьяных боевиков... Мой ассистент Алексей (он воевал в Афганистане) подходит к ним и говорит: «Ребята, что вы тут делаете? Зачем пожаловали?» — и вдруг вижу направленный на Алексея ствол... Выстрелы. Он падает...

Я понимаю, что надо уходить прямо сейчас, иначе — конец. Продюсер рвется в бой, намереваясь помочь Алексею, я не даю: «Стой, завалились на землю!» И пытаюсь оттянуть его от боевиков: «Не шевелись, мы не поможем. Там свой закон. Туда, где не разбираются, нельзя». Произошло чудо: мы вырвались, умчались на машине. И Алексей остался жив. Ночью какие-то боевики затормозили машину, нас всех поставили к стенке. Мы взялись за руки... Вот был ужас! Мы ничего не видели, что творилось сзади нас, никто ничего не объяснял... И вдруг услышали какой-то более или менее интеллигентный голос, этот человек что-то сказал в нашу защиту, и нас посадили обратно в машину. Поверьте, больше, чем за себя, я боялся за Паулину! Вся ответственность лежала на мне!

Вот так появился фильм «Кош ба Кош». Прошло 12 лет, я больше ни разу не был в Душанбе. Это уже не мой город. Ведь город определяют люди. Второй раз я попал в зону, подконтрольную террористической организации, когда мы снимали «Лунного папу». Мы снимали на нейтральной зоне, там, где угол трех земель: Киргизии, Узбекистана и Таджикистана — как раз то время, когда начались военные действия — отчуждение северной территории Таджикистана. Собрались террористы, человек восемьсот с полковником Махмудовым. Швейцарский Красный Крест увез нашу интернациональную группу, а мы (два режиссера, ассистент, художник и я) по определенным причинам и в знак солидарности, потому что Красный Крест не всех вывез, остались. Мы такого навидались! Простите, не хочется вспоминать.

— Бахтиер, вы думаете о самосохранении? Что делаете, чтобы не расплескать энергию, необходимую для творчества?

— Фильм «Лунный папа» мы делали три года! 170 съемочных дней! Год съемок! Я вставал в пять утра! Каждый день! Я хотел бы посмотреть на человека нашей профессии, который бы так смог. Я выстаивал и в дождь, и в снег по 16 часов. Организм не безграничен. У меня есть своя «коробочка» с энергией. Эта «коробочка» нужна на тот экстремальный случай, когда понадобится выскочить из поезда или спрыгнуть с горящего вертолета. Полностью отпускать энергию можно только в случае риска для твоей жизни, когда это последняя надежда, только тогда. Энергия из «коробочки» никогда не восстанавливается. Она дается сверху... В жизни ты работаешь на обычной энергетике — освежающего душа, вкусной еды, красивой музыки, приятной встречи — и все. В творчестве хоть и работаешь с полной отдачей, но на другой энергии. И в какой-то момент все-таки художник не выдерживает и отдает энергию «коробочки». У меня еще пока не было такого фильма, где бы это случилось. Это зависит не столько от меня, сколько от материала. Я не хочу быть мессией, никому не вещаю, не учу, я просто рассказываю какую-то историю, которая служит кристалликом, используемым в медицинской практике: проводишь — и уходит ранка, и нет ожога...

— В ваших историях много любви, а в вашей жизни?

— Любовь приводит к брачному алтарю. Я всегда оставался свободным человеком. Мои жены не могли понять, что такая у меня работа — не уходить к девяти. Почему я такой, что за образ жизни — то так, то так. Женщины не понимают, что 24 часа в сутки я — режиссер. Я знаю и таких, кто режиссер часов шесть в день, не больше, но для них это бизнес. Я так не могу. Если я не снимаю кино — что-то пишу, если не пишу- снимаю. У меня в голове все время идет какая-то работа. Первый брак — студенческий, но это была не любовь. Это в Москве, еще до отъезда. Вторая жена — голландка, замечательный человек, художник, режиссер, совершенная аристократка из клана, создавшего Швейцарию. Но не было химии, которая определяет, что такое любовь. Разошлись из-за меня, я влюбился... В Москве. Теперь уже можно сказать — то была обманутая любовь. Она стала третьей женой. Мне больно об этом говорить... Деловая девушка, свой бутик, все может сама. Человек бизнеса очень плохо понимает творческого. Надо научиться жить на сто долларов в месяц, а потом вдруг на 10 тысяч. Наверное, я хочу соединить несоединимые вещи. Соединить себя как мужчину с женщиной, требуя от женщины женского, не учитывая, что я сам плохой мужчина. Мужчина должен быть добытчиком, но невозможно, чтобы он был таковым всегда. Всегда быть добытчиком — это крайнее мещанство. По-моему, режиссер — это что-то бесполое. Нельзя ждать от человека этой профессии только мужских проявлений. В моей жизни были разные романы, такие аккуратные, знаете, по западному образцу, когда никто никому не мешает, уважают пространство друг друга и живут в разных квартирах. Но все равно все женщины пытаются со мной бороться. Если до фильма меня еще можно терпеть и ломать, после — нет. Очень трудно быть женой режиссера. И режиссеру быть мужем. Мастерство — это когда говорят: «Может быть...» «Должен, обязан», — так говорят солдаты, рабы и князья. Надо, обязан, должен — это не из моей жизни. Мастер всегда говорит: «Может быть...» Когда человек доходит до состояния мастера — он близок к совершенству. Женщины любят солдат, рабов и князей, потому что с ними все понятно. У меня в одно мгновение все может поменяться. Летит вверх тормашками. И начинается депрессия. После получения Венецианского приза я сидел без работы и вынужден был пойти в пиццерию мыть посуду. Я не мог снимать. У меня не было идей. Не было денег. Иногда кому-то монтировал кино, иногда преподавал, иногда писал концепты, как сделать видеоклип, для групп «Супрайз», «Лябуш», «Рамштайн», «Скорпионс» и других. Что находил, за то и брался. Приходил и говорил: «Здрасте, я все могу и все умею». И в овощной лавке работал, и в фотографии, за двадцать-тридцать евро в день.

— Вас это не унижало — после признания в Венеции и в лавку?

— Что значит унижало? Мне нужны были карманные деньги. Это в Москве живут на пафосе. Конечно, все работы носили эпизодический характер, я знал, что мои работодатели в курсе, кто я, что у меня куча призов и т.д. И им было неудобно, что я все время кручусь, и они знаете, как бывает, пытались меня все время поощрить, дать добавку. Я чувствовал от этого неудобство и уходил. И сейчас то есть гонорары, то нет. Все на нуле, на нуле — и вдруг очередной приз!

-Чего не хватает в себе самом?

— Рационализма. Я должен научиться все делать сам. Сам себе бизнесмен, сам юрист. Стабильности хочу, не всегда хватает сил обустраивать стабильность. Есть хорошее слово (его нет в русском) — to survive– каждый день иметь что-то, чтобы выжить. Я, наверное, очень старомоден, но когда я смотрю фильм «Настроение любви» — плачу. Разве это не поэзия? Разве поэзия может быть старомодной? Должна быть тоска — тоска очищает. Мой любимый в Москве храм — Скорбящих радостей, само название все объясняет: тоска по всему и в то же время радость и покой. Я стремлюсь к таким чувствам. Я хотел бы прожить заново хотя бы последние лет пятнадцать, чтобы перед всеми извиниться, слишком много сделано ошибок.

22 июня 2000 г.