Эммануил Виторган о своей жизни

В жизни мне везло и казалось, что она такая длинная, длинная...

Все мои родные и близкие жили очень долго: мама ушла из жизни в 84 года, папа в 91. И так получилось, что родственники уходили где-то далеко, в других городах...Я не видел смерти рядом. И, вдруг, когда подряд с 1998 по 200о год ушли все — и мама, и папа, и моя жена Аллочка Балтер, понял, что жизнь коротка, а я позволял себе не спешить и теперь не успел сделать что-то самое значительное. А надо обязательно успеть... Только это и тревожит меня.

                                                            Эммануил Виторган

Софокл из «Эдипа в Колоне»

«...только Боги ни старости не ведают, ни смерти. Все прочее у времени во власти»

Эммануил Гедионович, есть ли в ярком калейдоскопе вашей жизни место детским воспоминаниям? Каким вы себя помните? Когда впервые почувствовали, что жить — больно?

Все, кто заглядывал в послеоперационную палату, увидев меня, охали: «Ой, какая хорошенькая девочка! Так долго болеет, бедненькая....» Бледное личико, увенчанное нежными кудряшками, большие выразительные глаза и тоненькие руки поверх одеяла, — принадлежали мне, четырнадцатилетнему подростку. Где тут думать о том, что чуть не побывал на том свете, что чудом спасли. Я ничего не понимал. Раздражало, что путают с девчонкой, и школьная кличка Гипотенуза, за то, что длинный и тонкий, теперь казалась вполне приличной.

В больницу угодил, как и полагается будущему актеру, прямо со сцены. Я был самым активным членом драматического кружка, и часто выступал в роли ведущего на пионерских слетах, на одном из таких мероприятий у меня разболелся живот. Сначала увезли домой, а уж потом, когда от маминой грелки стало невыносимо больно (думали, что пирожков объелся) вызвали врачей. Оказался аппендицит. Врачи подхватили перитонит на последних секундах. На поправку шел медленно, и целых три месяца провалялся на больничной койке. Столько вылежал, что разучился ходить. А когда встал, тут — же решил совершить мужской поступок, что означало выпить. Водку притащил одноклассник, и мы, спрятавшись где-то в углу коридора, трепетали от собственной наглости. Я только и успел сделать один глоток, как тут — же грохнулся на пол — разошелся шов. Меня унесли, а его (ныне знаменитого профессора) чуть «не убили»...

Жили мы тогда в городе Астрахани, а до этого в Ставрополе, а родился я в Баку. Переезжали из города в город за папой, которого посылали восстанавливать мукомольную промышленность. У него была очень редкая профессия — мукомол. Помню, как с мамой провожали его на фронт (мне было года три): только распрощались, тут подходит какой-то человек и забирает папу из эшелона. Он не попал на фронт: военные, а потом и послевоенные заводы нуждались в его мощных знаниях.

Самое яркое детское воспоминание — жмых (в мирное время им кормили свиней). Я, как дитя войны, поедал это «лакомство» в огромных количествах и очень быстро растолстел. За что и получил кличку Бочкан (от слова бочка). Наш ставропольский двор был вымощен булыжником, а мы обожали играть в футбол. В придачу к булыжникам, не было никаких мячей, и тогда мы сами сшили из старого тряпья мяч. В ворота ставили меня, предполагая, что толстому падать не так больно, как не толстым. Я падал очень больно, разбивая в кровь коленки, но терпел, чтобы не разочаровать друзей. В Бочканах и в Гипотенузах проходил не долго — внешне менялся очень быстро, и клички отлетали, как шелуха, но в одном был неизменен — в желании стать артистом.

Софокл из «Антигоны»

«...то в будущем, а ты о настоящем заботься. Будущее от богов»

Сегодня вы — всеми любимый актер, а любите ли вы самого себя? Вживаясь в образы самых разных людей, примеривая их судьбы, бережно ли относились к собственной жизни?

Всю жизнь мне твердили: «Люби Родину, Партию, всех — людей и животных, но только не себя». Иначе ты не кто иной, как законченный эгоист и буржуазный эгоцентрист. Только теперь я начинаю понимать, что любить в первую очередь надо самого себя. И только в этом случае, ты когда-нибудь будешь нужен Родине, партии...

Я никогда за собой не следил и не доводил до конца начатое лечение. Когда переломал на съемках ноги, единственное, что меня беспокоило — работа. Только бы сбросить гипс! И как только от него освободился, тут — же забыл о болезни. Врачи уговаривали меня походить на всякие процедуры, позаниматься специальной гимнастикой. «Через десять лет ты почувствуешь, что не долечился» — говорили мне и что же? Так потихонечку сам расходился...

(закуривает)

Можно поподробнее, как это случилось?

На съемках фильма «Битва за Москву» в городе Бресте, где я играл роль комиссара, атакуя «фашистов» на меня сзади рухнул наш «десантник», изображающий убитого и разнес мне ногу. Получил гипс и костыли. И без паузы продолжал сниматься, причем одновременно в двух фильмах. В таком виде вылетел в Киев, где специально под меня построили «железную дорогу» с телегой. Я, изображая генерального конструктора, здорового, активного человека, — садился на стул и «шел», то есть имитировал ходьбу, а в это время меня везли по этой дороге. Так как снимали только крупным планом, никто ничего не заметил. В то время не любили рассказывать зрителям о производственных травмах, никто не получал страховок, будто в таком состоянии работать обычное дело. Потом было хуже: меня затиснули в кабину истребителя. Снималась сцена посадки самолета: его разогнали, растолкали, я чуть проехался и встал. Оставалось только выйти из кабины, но как — раз этого я сделать не мог: гипсовая нога застряла в механизмах управления — не подняться, не открыть крышку. Вообщем, с трудом выволокли, гипс повредили...Но фильм сдали вовремя.

Я всегда боялся подвести людей. Как пример, мои потрясающие учителя и замечательные родители, которые никогда не подводили людей. Актерская профессия такова, что в больницу нас увозят, когда упадем так, что встать уже не можем. Сцена поддерживает невнимание к себе, она настолько эмоциональна, что, если ты сломал руку, ногу или нос перед выходом, — занавес открывается — и ты перед зрителями забываешь про себя и не чувствуешь боли.

(гасит сигарету)

из «Антигоны» «...деревья при зимних ливнях,

                             склоняясь долу, сохраняют ветви,

                             упорные же вырваны с корнями

                             Тот, кто натянет парус слишком туго

                              И не ослабит, будет опрокинут

                              И поплывет ладья его вверх дном….»

Серьезная болезнь обрушилась на меня 16 лет назад. Ситуация болезни была предопределена всей предыдущей жизнью. Перенес воспаление легких, естественно, на ногах. Потом еще и еще раз. Кашлял и кашлял, и попал на Каширку. И стал ее почетным гражданином. И гордостью за то, что живой...

Вы говорите об этом так спокойно. Когда проезжаешь мимо этого зловещего здания, от страха съеживаешься в комок, только от его вида... Вы ничего не боитесь?

Тогда я не успел испугаться. Да и о том, что у меня рак узнал совсем недавно, когда уходила из жизни Аллочка. Она одна знала эту тайну. Все, кто был рядом со мной во время болезни, не давали повода заподозрить худшее. Аллочка свою жизнь положила на то, чтобы меня вытащить. В сорок пять лет остался без легкого, с таким диагнозом — можно и скиснуть....

(закуривает и кашляет)

Я не курил все эти шестнадцать лет и, вдруг, два месяца назад рука потянулась к сигарете. Будь Аллочка жива, не позволила бы. Всем, кто появлялся в нашем доме, она разрешала делать все, что угодно, но только не курить. Заглянув в свое прошлое, увидел себя курящего, вспомнил вкус табака и не удержался. Мои родные поругивают меня, конечно, но все козероги упрямые и дурные... Несколько лет назад, когда играл в театре Маяковского курящего персонажа в спектакле «Горбун», дыма на сцене напускал много, но удержался и не закурил. А тут... Ведь понимаю, что нельзя. Вот вам и пример продолжения плохого отношения к себе.

Тогда, в больнице Аллочка не отходила от меня ни на минуту. Всех врачей переполошила, всю себя вывернула, такая оптимистичная была, как никогда, что я даже испугаться не успел. Потом много лет скрывала от меня истинный диагноз, а сама жила с этим печальным знанием, с тревогой за меня. Мы решили не рассказывать об операции моим родителям, чтобы не волновались. Они так и не узнали, а теперь их нет.

(курит)

Вы, наверно, понимали, что проблемы, связанные со здоровьем, ограничат ваши возможности в профессиональной сфере... У вас не возникло желание бросить сцену, радикально изменить жизнь или хотя бы попытаться поискать более комфортное для жизни место на земле?

Нет, ни на минуту. На сцену я вернулся сразу, как только выписался из санатория. Более того, мне предстояло играть физически сложный спектакль «Игра теней». Это история Клеопатры, Цезаря и Антонио. Моя Аллочка играла Клеопатру, а Цезаря играл Болтнев, которого уже тоже нет в живых. Мне, как Антонио надо было возить по сцене тяжелейшую колесницу. Врачи понимали, что уговаривать меня отказаться от этой роли бесполезно, все — равно сделаю, как задумал и нужно, чтобы я обязательно справился. Тогда они приехали на спектакль, чтобы морально поддержать меня. Надеюсь, что никто в зала не заметил моих волнений... Мне казалось, что я набирался сил от Антонио... И в дальнейшем, чем больше играл ролей, чужих жизней, тем заряжался все более мощным материалом для проживания своей...

(кашляет)

Вашу пару называли идеальной и никогда вокруг вас не гуляли сплетни. Так из чего-же состояла жизнь идеального брака?

Софокл « Ты выбери минуту и войди

К ним в дом, все разузнай, что там творится и нам поведай...»

Всю жизнь мы с Аллочкой старались никого нашими проблемами не беспокоить. И крайне редко, только в критических ситуациях обращались за советом или помощью.

Мы познакомились взрослыми, зрелыми людьми. Аллочка была разведена, а я еще был женат. Нас осуждали, особенно Аллочку, за то, что разбивает чужую семью. Чтобы избежать давления окружающих, мы переехали из Ленинграда в Москву. Там, в Ленинграде, у меня осталась дочь, с которой отношения складывались и до сих пор складываются не просто. Мы начали жизнь с нуля и ощущение было такое, будто переехали в другое государство. Менялись театры, режиссеры, приобретались друзья.... Я думаю, что все, что происходило между нами в течение 30 — ти лет — радости, печали, раздражения, творческие ссоры (подчеркиваю — творческие, мы никогда не ссорились из-за бытовых проблем, только по работе) — это и есть идеальная семейная жизнь. Бытовые проблемы решались легко и просто. Главное правило — не эксплуатировать друг друга. Я стирал, мыл посуду — делал все, чтобы уберечь ее руки. Не понимаю, как можно снять рубашку и бросить, чтобы женщина постирала. Аллочке с ее внешностью надо заботиться о красоте рук. Когда из театра Маяковского ушла Татьяна Доронина, Аллочка переиграла все главные роли. Среди ее героинь никогда не было колхозниц с натруженными руками...

Нас объединяла одна и самая главная забота — сыграть как можно больше ролей. Работать и работать. И когда появился Максим, профессия не отодвинулась на второй план. Любовь к театру у Аллочки была на одном уровне любви к сыну...

Мы с Аллочкой всегда имели вид благополучных людей, хотя никогда не имели денег. Она умела из своего немногочисленного гардероба сотворить нечто такое, что даже я не узнавал ее старые вещи. Квартиры у нас не было. Максим родился в общежитии театра Станиславского. Наслушался наших бездомных разговоров и в три годика заявил нам: «Я коронный москвич, а вы — приезжие...». Аллочка все время продолжала работать. Ребенка взяла на себя вообщем-то чужая женщина. Когда Аллочка выписалась из роддома, раздался междугородний звонок, молодой женский голос представился и последовало неожиданное предложение: «Я приеду к вам нянчиться с ребенком...» Возможно, это покажется странным, но она действительно приехала и занималась Максимом в течение трех лет, пока он не пошел в садик. Аллочка немного знала эту женщину по Ленинграду, но только как свою верную поклонницу, приносящую на все спектакли цветы.

Максим пошел в первый класс, а мы все еще жили в общежитии. Аллочка нервничала, как же мы будем жить дальше, а ей говорил: «Лешка (так я ее называл по-домашнему): „Дома строятся и строятся. Скоро всем нуждающимся дадут квартиры. И нам тоже“. Но, как выяснилось, о нас никто и не вспомнил, пока мы сами не завалились в кабинет директора театра (редкое для нас событие, не любили мы эти кабинеты), чтобы, глядя в пол, заявить: „Как вам не стыдно. Мы всю жизнь играем главные роли, а о нас никто не позаботится“. Как ни удивительно, но директору стало стыдно. Очень скоро нам выдали ордер на двухкомнатную квартиру — так в сорок лет мы заимели жилье. Одну комнату сразу „отписали“ сыну, а во второй обустроили что-то среднее между гостиной и спальней.

К хорошему быстро привыкаешь. Сын рос. А меня все мучительнее преследовала мысль, что у Аллочки нет своей комнаты. Мне было ужасно стыдно, что я не могу заработать и купить трехкомнатную квартиру. Такова наша страна. Если бы актер, сыгравший такое количество ролей как я, жил, хотя в Болгарии или Польше, то давно бы заимел необходимые метры. Для женщины, притом актрисы, очень важно иметь свой угол. А Аллочка смогла уединиться, только когда Максим женился: отец его жены приобрел для молодоженов квартиру, и мы остались вдвоем.

Софокл, Антигона: «Мне сладко умереть, исполнив долг

               Мила ему, я лягу рядом с милым,

               Безмолвно согрешив. Ведь мне придется

               Служить умершим дольше, чем живым.»

Аллочка неожиданно заболела. Она болела три года и перенесла три тяжелейшие операции. Никто из нас не думал о смерти. Театр, по-прежнему, был на первом месте. Аллочка настаивала, чтобы операции проводились во время ее отпуска. Врачи говорили, что лучше пораньше, но она упрямо доигрывала сезон. Когда она ожидала первую операцию, театр готовился к гастролям в Израиль.

Я понимал, что не могу поехать, и оба мы это понимали, как и другое, что если я не поеду, то сорву гастроли, лишу коллег заработка. Аллочка настояла на поездке. Я звонил ей с утра и до вечера и потратил на переговоры все заработанные деньги. Но мы своих актеров не подвели!

Никто в театре не догадывался, как тяжело болеет Аллочка. Знал я и она. Скрыть от нее хоть что-нибудь было невозможно, так как она прошла мой путь по дороге к смерти... И все-равно, мы были настроены оптимистично и не сомневались в победе. И каждый день побеждали болезнь, а она опять наступала.

Мы были так хорошо завязаны друг с другом и физиологически и творчески, что нам не надо было ничего менять в связи с болезнью. Мы жили, как жили и даже поехали отдыхать в Турцию. Абсолютная уверенность, что все будет хорошо, не покинула нас даже в самый ужасный момент, когда у Аллочки отнялись ноги. Все, что можно было сделать для ее жизни, я сделал. И пережил жуткий стыд, потому что вынужден был обратиться к людям за материальной помощью, не на что было вывести Аллочку за границу. Я, проработавший 40 лет в театре, я — сыгравший более чем в 70-ти фильмах не заработал таких денег. В какой стране подобное возможно? Мы опоздали. Уже потом Аллочку консультировали врачи из Израиля, Америки... Бесполезно.

Надо пережить. Надо переживать.

(закашлялся не куря)

из Атнигоны «Для многих странница надежда-

                      Залог блаженства, но для многих

                      Она – пустое обольщенье,

                      Людских безудержных желаний

                      Неисполнимая мечта…»

Алла Давыдовна оставила духовное завещание?

Конечно, нет. Мы же не говорили о смерти до самой последней секунды. Утром позвонила медсестра и сказала, что Аллочка умирает. Когда я приехал, она была невменяемая от боли и от наркотиков. Аллочка приходила в себя на какие-то мгновения и за эти несколько секунд контролировала себя и свое сознание. Я уговорил ее не уходить от меня. И она осталась. На целый солнечный день, а ночью ушла навсегда.

(пауза, в глазах стоят слезы)

Она была женщиной, Женщиной с большой буквы. Как-то шутя, Аллочка сказала: «Если уйду раньше, не пиши на могиле дату моего рождения». Никто и никогда не называл ее по отчеству, никто и никогда не видел ее неподтянутой, никто и никогда не слышал от нее резкого слова...

У нее всегда было замечательное духовное состояние: жить, как свеча.

Прошел год, как ее не стало. Я благодарен Правительству Москвы, что Аллочку похоронили на Ваганьковском кладбище. Правда, она такое право заслужила сама, как народная артистка... В ряду, где Аллочка, лежит Женя Дворжецкий, Гриша Горин, Толя Ромашин. Все подряд.

Мы живем от кладбища в двух шагах, и я стараюсь навещать ее как можно чаще. Я знаю, что самое главное, не оставлять Аллочку надолго одну. Там на могиле стоит ее фотография, такие прекрасные глаза смотрят на тебя, будто живые. С одной стороны встанешь — смотрят, с другой — смотрят...Я понимаю, что это кладбище мемориальное, но то, что здесь проводятся экскурсии, и около памятников толпятся абсолютно равнодушные чужие люди — неприятно. Очень жаль, что я не могу уединиться, остаться с ней вдвоем. Здесь опять есть зрители. Приходится включать профессию: перекрываюсь от них четвертой стеной...

Как вы теперь живете, чем?

(бросил сигарету, оживился)

Совсем иначе. Тороплюсь. Мне надо успеть...

Я должен сыграть номер 1.

И это не только моя забота, но и театра.

Я имею на это полное право. За последнее время я сыграл в театре несколько вторых ролей и сделал это достойно. Пришла пора. Если театр не сможет справиться с моим замыслом, позабочусь о себе сам. Сейчас я отказываюсь от интересных предложений, чтобы осуществить собственный проект. Идея пришла в голову, когда я набрался наглости, и поставил как режиссер спектакль «Шаман с Бродвея», где сыграл вместе с сыном. Именно тогда я понял, что пришла пора сделать очень серьезную работу, которая удовлетворила бы меня, не знаю как зрителей.

Это будет «Антигона и Ко». «Антигона» Софокла достаточно часто появлялась в репертуаре разных театров, но я расширил тему, объединив в одном сценарии две трагедии Софокла «Антигону», «Эдипа в Колоне» с «Антигоной» Жана Ануя. Сам пишу сценарий, сам поставлю и сам сыграю. Значит, так и будет. Надо успеть...

Почему Софокл, почему вы так далеко уходите от современности?

Потому, что там есть ответы на волнующие меня вопросы...

Софокл из «Антигоны»

«Много есть чудес на свете,

Человек — их всех чудесней.

Он зимою через море

Правит путь под бурным ветром

И плывет, переправляясь

По ревущим вкруг волнам.

Землю, древнюю богиню,

Что в веках неутомима,

Год за годом мучит он...»