Русские самураи-камикадзе

В гражданскую войну, когда белые проиграли красным, царские офицеры пошли служить к красным, но не из-за трусости, а наоборот: чтобы вредить врагу в его логове. Это были отчаянные люди, настоящие русские самураи-камикадзе.

О японских военных-камикадзе знают все. О них снимают фильмы, пишут романы, красивые девушки покрывают нежную кожу тематическими татуировками., а вот про русских самураев никто не снимет фильма...

Они называли себя «Союз русских офицеров». Союз не оставил архивов, о нем сейчас мало кто помнит, а потомки предпочитают помалкивать. Впрочем, из редких малотиражных журналов мне удалось кое-что выудить и связать разрозненные факты в цельную картинку.

Итак, после революции многие из проигравших пошли служить к большевикам. А куда деваться? Был только один химик, который стал бакенщиком, сказав: «Я на красных работать не буду, я лучше я засуну козлу в задницу свои открытия, чем отдам им». Бывшие белые офицеры пошли в своей ненависти еще дальше, решившись на террор против Системы. Цель у «Союза русских офицеров» была одна — максимально ослабить мощь СССР изнутри, так как они считали СССР империей зла. Они считали себя обреченными, но у офицеров был принцип: «умирая, убей врага».

«Союз русских офицеров» ни разу не провалился, так как был организован по принципу не связанных друг с другом пятерок и страшной клятвой — в случае доноса истреблялись семьи доносчика. Это, конечно, было очень жестоко, но так делали большевики, так были вынуждены делать и их настоящие враги.

Свою деятельность «Союз русских офицеров» окончил после войны в связи с естественной старостью участников. Туда не входили молодые люди, одни только царские офицеры, перешедшие к красным. Эмиграции они смертельно боялись, в контакт с нею не вступали, так как, работая на Лубянке, хорошо знали как опасен нашпигованный шпионами «хруст французской булки».

Влиятельные люди советского андеграунда предоставляли «Союзу русских офицеров» свои явки, связи и укрытия, деньги и фальшивые документы, надеясь на свержение большевиков. Помогал врач и коллекционер Валериан Величко (http://family-values.ru/kollektsiya/kollektsioner_valerian_velichko_3504.html) и некоторые дамы «голубых кровей». Судя по их свидетельствам, в Союз входили очень и очень жестокие люди. А для благородных людей, воспитанных в традициях европейского гуманизма, был до конца неясен вопрос, можно ли, исходя из христианских принципов, беспощадно мстить и проливать кровь в таких масштабах, как это делали офицеры.

Но «Союз русских офицеров» не заморачивался подобными вопросами, его гимном можно было назвать стихотворение Марианны Колосовой, написанное в 1928 году. Для современного уха оно звучит диковато-кровожадно:

Граната и пуля — закон террориста.

Наш суд беспощаден и скор.

Есть только два слова: — «убей коммуниста»

За Русскую боль и позор.

Граната и пуля — закон террориста!

Мы сами решаем свой час.

Во взорах отвага, как солнце, лучиста.

И души, как пламя, у нас.

«Убей коммуниста!» Свершились два слова.

За ними блистанье и гул...

И Русский террор беспощадно сурово

В лицо комиссарам взглянул.

Рассказывали, что архитектор Виноградов, руководивший реставрацией Кремля после его расстрела в 1917, лично видел отрезанную голову Императора Николая II, заспиртованную в стеклянной аптекарской банке. Ему ее показывали люди из окружения Ленина. Об этой же таинственной банке впоследствии вспоминал и любимец Ленина, спившийся красный матрос Приходко. Якобы, ему ее лично показывал сам Ильич, хихикая при этом и подпрыгивая. После таких рассказов хотелось взяться за оружие...

Соловьев — последний свидетель

«Когда я узнал о „Союзе Русских офицеров“ и сказал об этом отцу, он до смерти испугался и попросил меня: „Об этом надо всегда молчать, это бросает пятно на всю интеллигенцию и дворянство, тебе зря об этом рассказали“ — вспоминал художник Смирнов (фон Раух). К тому времени (это были брежневские годы) остался в живых последний участник офицерского заговора и он согласился „вспомнить всё“...

Соловьёв Александр Михайлович (1886-1966) хотел стать живописцем, учился до революции в Казани, потом его призвали в армию. Отец его был профессором Казанского университета, предок — декабристом. В молодости Соловьев увлекался французской борьбой, потом атлетикой и любил фотографироваться в голом виде в качестве натурщика, слегка прикрывшись драпировкой. У него была огромная двухметровая атлетическая фигура, серые глаза навыкате, чуть курносый нос и что-то бульдожье в лице. Из него получился молодец-офицер. В гражданскую войну Соловьев воевал на стороне белых, у Адмирала Колчака, у сумасшедшего садиста барона Унгерна, в повстанческих формированиях атамана Семенова, а затем перебрался по липовым документам в Советскую Россию, к жене, певичке оперетты.

Вскоре они объявились в Москве, где Соловьев подвизался вначале вышибалой в трактирах и пивных, вошел в бандитские сообщества, грабил и избивал нэпманов. Его стали бояться — лапа у него была огромная, кулаки железные, удар — ужасающий. Боксу и борьбе он научился в Казани, где любил во время зимних кулачных боев сокрушать целые татарские ватаги и кулаками проделывать проходы среди дерущихся. При этом у него был и ораторский талант, он знал два иностранных языка (немецкий от матери и обязательный тогда французский).

Расставшись с уголовниками, Соловьев начал рисовать портреты прохожих на московских бульварах. Там-то его и отловили чекисты — в основном из-за знания языков (Соловьев порой увлекался и начинал говорить с образованными клиентами на немецком и французском). И очевидно, перед ним встала альтернатива: или встать к стенке, или работать на КГБ. Ему простили белогвардейское прошлое, дали паспорт и комнатушку на Трубной площади.

Но Соловьев был матерый враг коммунистов и стал им вредить. В недрах Лубянки его, по почерку, выглядели другие бывшие офицеры, и он вошел в «Союз русских офицеров». Внешне тогда он был похож и на английского лорда и на фельдмаршала Кутузова: седой, огромный, лупоглазый и породистый. Это был потенциально крупный человек, но весь по уши в крови — за ним было много трупов: и те, кого он покосил из пулеметов, зарубил в боях, и те, кого он предал в красной Москве, донося и подводя под расстрел.

Выпив водки, Соловьев мог часами рассказывать о своей службе в армии. Помимо всяких военных ужастиков вспоминал он и о том, как в салон-вагоне Колчака писал с натуры портрет командующего и давал уроки живописи сожительнице Колчака княжне Тимерёвой, о которой отзывался как об очень скромной и достойной даме, игравшей для него после сеансов его любимые мелодии Шуберта...

Вместе с Соловьевым писал портрет Колчака белый офицер Борис Владимирович Иогансон, тщедушный потомок шведского генерала, служившего России и воевавшего при Бородино. Иогансон стал потом матёрым академиком, президентом Академии художеств и написал Соловьева со спины в известной картине “Допрос коммунистов”.

Композицию “Допроса коммунистов” Соловьев по старой колчаковской службе и дружбе сколотил Иогансону, умело прорисовав фигуры, ведь сам Иогансон рисовать фигуры особо не умел. Борис Владимирович по-своему отблагодарил Соловьева, выхлопотав ему мастерскую на Масловке, где тот и жил.

Но Соловьев напакостил и на Масловке, отправив оттуда на расстрел нескольких убежденных коммунистов. Все советские художники его люто ненавидели и, шипя, называли белогвардейцем — это было тогда высшее ругательство и оскорбление. На коммунальной кухне жены художников подбрасывали ему в суп дохлых мышей и толченое стекло, а когда Соловьев проходил по масловскому коридору, его норовили облить какими-нибудь помоями или ткнуть шилом в задницу, но он быстро отучил соседей от этой привычки своим огромным кулачищем.

Сам он платил коммунистам взаимной ненавистью, припоминая как студенты 20-х годов устраивали субботники, в ходе которых били слепки с античных статуй, сжигали старые дореволюционные рисунки учеников, а на копиях со старых мастеров писали свои революционные картины. То же самое творилось в петербургской Академии художеств, когда весь круглый внутренний двор заваливали рисунками 18-19 веков, а по ним ходили и плясали последователи Малевича, съехавшиеся в столицу со всей необъятной крестьянской России.

Когда Соловьев уезжал в деревню, то любил изображать дальние костры и туманы над Волгой. Здесь он преображался в истинно русского художник и забывал о своей странной судьбе доносчика и о гражданской войне. Даже в деревнях Соловьев ходил в бабочке и подтяжках, которых крестьяне до этого ни на ком не видели. Весил он в старости более 120 килограммов, но с дамами был очень подвижен и даже мог потанцевать при случае. В глухих деревнях Поволжья Соловьев постоянно проваливался в ветхие крестьянские сортиры и давил задом хлипкие стулья и табуреты. Приходилось постоянно платить хозяевам за разрушенные отхожие места и мебель.

А в Москве, в головах его сталинской, с набалдашниками, кровати, висела на голубой ленточке, в серебре, черная иконка из их фамильного имения, из его детской, а на ковре красовалась его офицерская шашка с зазубринами на краях. Он никогда не мучался совестью и не страдал, но иногда по вечерам кровавые тени гражданской войны сокрушали его, и Соловьев пил. Опохмелялся он и в постели, ел вчерашние объедки руками, одновременно читая и громко хохоча, например «Записные книжки» Ильфа. Рядом с кроватью у него лежало Евангелие, «Протоколы Сионских мудрецов», Плутарх, Марк Аврелий и Монтень. Их всех он читал на ночь, засыпая с книгой в руках, приминая их своим брюхом, отчего все страницы были измяты и залиты салом и томатом. Жена-актриса вечно отстирывала пятна на его рубашках, и он ходил отутюженный и холёный, как кот. Очевидцы вспоминали сопровождавший его запах дорогих папирос, водки и хорошего одеколона. В дореволюционные годы Соловьев с друзьями тоже франтил: эти господа носили черные пальто пиджачного покроя, котелки и цилиндры, и обязательные желтые перчатки. Родись он в другое время, был бы обычным барином-интеллигентом, далеким от кровопролития.

Во второй половине жизни он устроился преподавать живопись и рисунок, стал профессором, автором научных публикаций. Долголетие Соловьева было все-таки связано с его некоторыми добрыми делами. В Сибири в седельных подсумках он возил священнический крест и небольшое Евангелие. Некоторых красных пленных он отпускал, заставляя их целовать крест и Евангелие, что они больше не повернут оружия против белых. Так делали далеко не все колчаковцы, на Соловьева смотрели косо и пожимали плечами: художник чудит!

О «Союзе русских офицеров» он говорил так: «Они нас, бывших, истребляли как вид. Погибая, наш верхний народ выделил яд — нас. А мы мстим. Я — капля трупного яда в мозгу КГБ!».